Роберт Хелленга - 16 наслаждений
– Хорошо, договорились, синьорина, – вздохнул он.
– Спасибо, синьор Джоджо. Вы не пожалеете об этом. Вы человек, который видит вещи такими, какие они есть.
Выйдя на улицу, я еще раз посмотрела на себя – в новом окне аптеки. Как серьезно я выглядела, как кто-то, кто решает шахматные задачи – черным мат в три хода. Фармацевт, должно быть, подумал, что я смотрю на него, потому что он дотронулся до щеки кончиком пальца и крутил рукой туда-сюда. Я постаралась выдавить из себя улыбку. Меня ждала работа. Хорошо быть нужной.
К концу марта погода была уже почти весенняя. Магазины перешли на весенний график. Пожилые женщины и старики разбивали огороды вдоль Виа Фортини, которая вела к Сертозе. На абрикосовых деревьях в монастыре появились почки, и был слышен монашеский хор, репетирующий «Quem quaeritis», дюжина старых белых бенедиктинцев – последних в их ордене – в белых рясах и черных наплечниках, по-прежнему продолжающих упорно работать.
Я тоже продолжала упорно работать. Я приезжала каждый день с первым автобусом в шесть утра и трудились до вечера. Каждому известно, что работа, требующая большого напряжения, является прекрасным тонизирующим средством, а работа в Сертозе, безусловно, требовала большого напряжения. Физического и морального. Мы плыли по морю книг. Книги повсюду. Сложенные под лоджиями, нагроможденные на полу трапезных и sala capitolare. Иллюстрированные Библии, Псалтыри, часословы, молитвенники, тексты позднего Средневековья и античные тексты: копия рукописи Августина «О Граде Божием», сделанная в начале пятнадцатого столетия, с красивыми цветными инициалами; кодекс Divina Commedia из Равенны, датированный 15 maggio 1320; первый и третий тома альдины[156] Аристотеля; Гомер (первый греческий текст, напечатанный во Флоренции); «Государство» Платона издания Стефануса, переплетенное вместе с латинским текстом.
Но работы было недостаточно, чтобы заставить меня забыть Сандро. Неважно, как я была занята, неважно, как уставала к концу долгого дня – он продолжал жить в моей памяти, как будто я рассталась с ним в Лимонайе только сегодня утром. И иногда по вечерам, сидя за длинным столом в трапезной, где хранились мои реставрационные записи, я слышала, как кто-то подходит ко мне сзади, поворачивалась, чтобы поприветствовать его, но это оказывался всего лишь старый аббат, который приходил, чтобы проводить меня и запереть за мной двери.
Однажды вечером, когда я планировала сортировку на следующий день (решала, какие из раненых книг смогут выжить самостоятельно, каким придется отказать в помощи потому, что у них уже не было шансов на спасение, и какие будут допущены в наш небольшой госпиталь), я на мгновение положила голову на стол, и Сандро предстал в моем воображении с удивительной ясностью, светящийся, как настоящее видение. Он протягивал руки, как архангел Гавриил из «Благовещения» Понтормо, к ризнице, где я держала запасы японской рисовой бумаги и тимоловые кристаллы. Пытался ли он мне таким образом что-то сказать или спрашивал меня о чем-то?
Как я скучала по его объятиям, его поцелуям, его бесконечному множеству постельных трюков, его внимательности, его gentliezza и cortesia. Но больше всего я сожалела не о том, что было потеряно, а о том, чего никогда не будет, не о прошлом, а о будущем.
Во время этого короткого сна я собиралась что-то сказать ему, но я не знала, что хотела сказать, и уже не узнаю никогда, потому что зазвонили колокола, возвещая о последней вечерней службе, а аббат тряс меня за плечо.
– Пора уходить, – сказал он; я почувствовала его неприятное дыхание на своей щеке.
Странно, но аббат был единственным человеком из всех, кого я знала, который не был убежден в абсолютной необходимости спасения во Флоренции всего, что можно спасти.
– Ремонту книг, – любил говорить он, – не видно конца, и много знаний приводят к истощению плоти.
Я никогда не принимала его всерьез – в конце концов, я реставратор книг, но в тот вечер я была склонна с ним согласиться. Великие духовные классики западной цивилизации лежал в изобилии повсюду, в различных стадиях наготы, превращенные в вещи, физические объекты, пропитанные водой, плесенью, источающие зловоние, вымазанные в грязи, униженные обстоятельствами, – а мне было все равно.
– Пора уходить, – повторил он, снова склоняясь надо мной. – Вам надо отдохнуть.
Это было верно. Я слишком устала. Но мне хотелось открыться ему, подобно тому, как человек может открыться бармену после нескольких рюмок спиртного. Я хотела рассказать ему о Сандро. Я хотела рассказать ему, что есть одна книга, которую я готова защищать ценою всей своей жизни, одна книга, которую я поставила бы на весы против всех духовных сокровищ, которые я, как профессиональный реставратор, была призвана защищать.
У огромных железных ворот, открывавшихся на Виа Фортини, я повернулась к нему и сказала:
– Хорошая книга является источником душевных сил ее владельца.
– Это действительно так? – Он смотрел на меня, как будто услышал что-то ошеломительное.
– Так любила говорить моя мать.
– Тогда, должно быть, ваша мать читала «Ареопагитику» Мильтона, – сказал он. – Если вы не поспешите, то опоздаете на последний автобус.
В то время как автобус шел вдоль Виа Фортини, я спрашивала себя: что удержало меня от того, чтобы поговорить с Сандро тогда в Бадиа, когда он постукивал по intonaco на заднике фресок Лодовичи? Что меня остановило? Что бы я сказала ему в моем сне, если бы аббат не разбудил меня? Что удержало меня от того, чтобы постучаться в дверь монастыря в тот вечер, когда я вышла первый раз из квартиры Сандро? Что не давало мне позвонить папе? Это была книга, конечно же, это был Аретино. Я знала это с тех пор, как решила не ехать домой на Рождество. Но вот чего я никогда не понимала до конца вплоть до сегодняшнего дня: небольшая книга с картинками не была только ценным предметом собственности; это был не просто уникальный экземпляр наиболее сильного произведения эротического искусства эпохи Ренессанса; это был не просто случай поддержать во мне реставратора. Это было приключение, которое судьба уготовила на моем пути. Я не могла уйти от книги так же, как Джек не мог сдержаться и не обменять корову матери на волшебную фасоль, или Психея не могла не открыть волшебный ларец, который Венера поручила ей отнести в подземное царство, или Бассанио не мог не принять приключение от трех шкатулок. Это была моя горсть волшебной фасоли, это было мое волшебное кольцо, мой талисман. Вот почему я не могла просто продать ее дилеру или отдать Сандро; вот почему я не могла вернуть ее мадре бадессе или обратиться к папе римскому за помощью. Это была моя история – моя история. Без нее я бы не знала, кто я такая и куда я иду.
Неделю спустя я села на поезд в Базель. Мне надо было обновить гостевую визу, а значит, что я должна была покинуть страну, и я хотела, чтобы у меня в паспорте стояла пограничная отметка, подтверждающая, что я выезжала за пределы Италии. Мне не нужно было ехать до самого Базеля, но в голове у меня окончательно сформировался план. Я намеревалась взять Аретино на аукцион в «Сотби», но требовалось объяснить, откуда у меня эта книга. Я не могла сказать правду, так как истинным владельцем был не монастырь Санта-Катерина, а епископ Флоренции или далее сама церковь. Но если мне удалось создать ложный след, который вел бы не в Санта-Катерина, а через границу в Швейцарию… Если бы я могла доказать, что приобрела «Preghiere cristiane» в Базеле – скажем, по дороге в Италию тогда, в ноябре, или же в настоящее время, – не было бы необходимости получать лицензию на вывоз, не было бы нужды ничего объяснять. Библиотека Ньюберри поддерживала деловые отношения с несколькими продавцами книг в Базеле; вполне вероятно, что я могла найти там еще один экземпляр этой книги. Молитвенники семнадцатого века не были такой уж большой редкостью. Несомненно, детали молено будет выяснить по прибытии в Базель.
Я не смогла заказать билет в спальный вагон, и мне не нравилась перспектива сидеть в одном купе еще с четырьмя пассажирами – двумя маленькими детьми и их родителями, но я захватила с собой мою любимую «Эмму», чтобы отгородиться от внешнего мира, и, как только поезд тронулся, достала ее из сумки. Это было добротное старое издание конца девятнадцатого века, прошитое настоящей тесьмой, с форзацем, под мрамор и с капталом ручной работы. Кожа была все еще в хорошем состоянии, но целлюлозная бумага – продукт современной технологии – сделалась такой хрупкой, что невозможно было перевернуть страницу, чтобы не порвать уголок.
В сумке также хранился Аретино, поскольку я неохотно расставалась с ним, и я для верности придерживала сумку, зажав ее между ногой и стенкой купе, что вызвало любопытство у девочки, которой было лет пять-шесть. Она вертелась возле моего колена и с усилием дергала за ручку сумки, которую я дважды обмотала вокруг своей руки.
