Иэн Макьюэн - Дитя во времени
– Они что, туда соль добавляют? – спросил он. Тельма недоуменно посмотрела на него, и он не стал переспрашивать. Тем не менее через какое-то время она кивнула. Держа стакан обеими руками, она прошлась по комнате, повторяя движения Стивена. Затем Тельма повернулась к нему спиной и выпила.
– Тебе следует знать, – сказала она наконец, все еще не оборачиваясь, – в этом нет ничего неожиданного. Он несколько раз пытался сделать это в Лондоне. Я думала, переезд сюда даст ему передышку. А это была только отсрочка.
– Мне казалось, я знал его достаточно хорошо, – сказал Стивен. – Выходит, я ошибался.
– Так всегда бывает. Трудолюбие, энергия, целеустремленность – эти его черты были выставлены напоказ, а все остальное, все приступы безумия доставались мне. Переездом сюда мы хотели восстановить равновесие.
Она подошла и встала рядом со Стивеном.
– За исключением того, – сказал он, – что здесь единственным сторонним зрителем был я.
Тельма посмотрела на него взглядом, в котором не было укоризны.
– Верно, Чарльз расстроился в тот день, когда ты уехал, даже не предупредив, а он ждал тебя в лесу. Он не надеялся, что ты его одобришь, хотя это было бы здорово. Все, чего он хотел, это чтобы ты не был против.
Стивен никак не мог отдышаться, руки его отяжелели. Он оглянулся и сел на стул.
– Думаю, я был против, – печально сказал он. Тельма опустилась на ручку кресла.
– Не пойми меня неправильно. В конце концов, это ничего бы не изменило. Твое отношение к этому здесь ни при чем. Я вовсе не это имела в виду. Просто тогда мне нужно было рассказать тебе больше, подготовить тебя к тому, что происходит. Но Чарльз не хотел. Он не желал, чтобы мы обсуждали его таким образом, не желал быть предметом изучения.
Затем она добавила:
— И тогда мне казалось, что он прав.
Часы в дальнем конце гостиной пробили одиннадцать раз. Они смогли возобновить разговор лишь после того, как в воздухе затихло дрожание последнего удара. Тельма, кажется, обрела силы, чтобы успокоиться.
– Он вынужден был разрываться, – произнесла она обыденным тоном. – Он хотел быть знаменитым, ему нравилось, когда вокруг говорили, что однажды он станет премьер-министром, и одновременно он хотел быть маленьким мальчиком, которому не надо ни о чем заботиться, не нужно переживать и нет никакого дела до внешнего мира. Это был не просто необычный каприз. Это была всепоглощающая меч га, которая определяла собой его внутреннюю жизнь. Он думал о ней, он желал ее, как многие люди желают интимной близости. В сущности, в ней и так было много сексуального. Он надевал короткие штанишки и позволял шлепать себя проституткам, которые переодевались гувернантками. Может, ты знаешь, потому что он собирался тебе кое-что рассказать, и в частности об этом. Это совершенно обычная подростковая фантазия, распространенная среди школьников. Но имелись и более глубокие эмоциональные основания, которые ему самому трудно было понять и о которых нелегко было говорить. Ему не хватало чувства детской безмятежности, беспомощности, зависимости и вместе с тем свободы, которая из этого чувства проистекает: свободы от денег, решений, планов, обязательств. Он часто говорил, что хотел бы убежать от времени, от назначенных встреч, расписаний, сроков. Детство представлялось ему полосой жизни, где нет времени, он говорил о нем словно о мистическом состоянии. Он тосковал по детству, без конца говорил мне об этом, впадал в депрессию, а тем временем продолжал заниматься бизнесом, приобретать известность, создавать для себя сотни новых обязательств во взрослом мире и убегать от своих мыслей. Твоя книга «Лимонад» произвела на него огромное впечатление. Он говорил, что в ней одна часть его существа обращается к другой. Он говорил, она помогла ему осознать, что у него есть обязанности перед собственными желаниями, что ему необходимо что-то сделать, прежде чем время окончательно отберет у него такую возможность. Твоя книга послужила ему напоминанием о том, что он смертен. Он должен был либо быстро что-то сделать, либо потом всю жизнь сожалеть об упущенном.
Тельма высморкалась. Она продолжала говорить отстраненно, словно решая аналитическую задачу:
– Но он так ничего и не предпринял. Трудно в один день отказаться от привычного честолюбия. Тогда он попытался покончить с собой, хотя в первый раз еще не всерьез. Он сменил работу и добился еще больших успехов, ты знаешь. Между тем годы летели, как он и боялся. Внутреннее напряжение росло. Он ушел в политику, получил пост в правительстве. И снова принялся перечитывать твою книгу. Это было, когда начали создавать Комиссию по охране детства. По просьбе премьер-министра, что на языке того мира означает – по приказу, он начал писать секретное руководство по детскому воспитанию, вот то самое, вокруг которого теперь подняли такой шум. Чарльз с премьер-министром работали над этим руководством вместе. Премьер-министра влекло к нему – я имею в виду сексуальное влечение. Чарльз делал вид, будто ничего не замечает, испытывал отвращение, но невольно подыгрывал. Он хотел продвинуться, он был не властен над своими желаниями. Он написал нужный текст под высочайшим надзором и перечитал твою книгу. И все опять началось с новой силой, и тогда он решил изменить свою жизнь. Он в отчаянии, заявил он. Он упустил свое время. Ему придется уехать, он умолял меня, чтобы я устроила ему это, чтобы позволила быть маленьким мальчиком. И в конце концов я согласилась. Я подумала: пусть получит, что хочет, не то его разорвет на части. Конечно, меня это тоже устраивало, и это тоже было частью его плана, который ни за что не осуществился бы, если бы я осталась недовольна. Я хотела уехать из Лондона, я устала от преподавания, мне нужно было писать книгу, и я любила этот дом и эти места вокруг.
Мы часто говорили с ним о том, откуда у него это наваждение. Мы гадали, то ли это след его прошлого, от которого необходимо избавиться или добиться его полного воплощения, то ли это компенсация за что-то упущенное им в детстве. Но Чарльз никогда не хотел всерьез вдаваться в анализ. Я думаю, он боялся того, что могло всплыть на поверхность. Возможно, его мания таким образом защищала саму себя. Ты знаешь, его мать умерла, когда ему было двенадцать, и можно сказать, что он отождествлял свое отрочество с ней. А еще у него была фотография, маленькая карточка ужасного качества, сделанная, когда ему было восемь. Там он стоит рядом с отцом, важным господином из Сити, скучнейшим человеком, насколько я помню, но тираничным. На этой фотографии Чарльз выглядит уменьшенной копией отца: тот же костюм и галстук, та же самодовольная осанка и взрослое выражение на лице. Так что, возможно, у него просто не было детства. Однако другие люди тоже рано теряют матерей и воспитываются непомерно честолюбивыми отцами, и все же им удается вырасти без таких сексуальных и эмоциональных пристрастий, как у Чарльза. Поэтому, несмотря на все наши разговоры, я подозреваю, что нам так и не удалось докопаться до истинной причины.
Так или иначе, мы все бросили и переехали сюда. Какое-то время, пока стояла хорошая погода, все шло отлично и даже более того – напоминало идиллию. То, что постороннему человеку показалось бы смешным и невероятным, между нами стало обычным делом. Я была матерью маленького мальчика, который весь день играл в лесу и приходил домой только есть и спать. Я никогда не видела его таким счастливым, таким нетребовательным к удовлетворению своих нужд. Он обнаружил, что ему нравится одиночество. Он узнал названия всех растений в лесу, хотя я ни разу не видела его с книгой. Когда он возвращался со своих прогулок, то бывал очень веселым и ласковым. Он спал теперь десять часов подряд. Прежде он, бывало, довольствовался четырьмя-пятью часами сна. Потом приехал ты, и он расстроился, но не очень сильно.
А потом погода изменилась, причем довольно внезапно, и Чарльз снова начал волноваться из-за того, как идут дела в Лондоне. Он хотел, чтобы мы покупали газеты, но я воспротивилась. Он попытался починить старое радио и пришел в ярость, когда это ему не удалось. Тогда он стал придумывать, будто нам скоро не на что будет жить, если он не вернется на работу, что, конечно, было полной ерундой. Но что хуже всего, ему начали приходить письма от премьер-министра, его приглашали на Даунинг-стрит, ему намекали, что для него может найтись место в палате лордов, а значит, и звание пэра, и должность в правительстве с большими перспективами.
Теперь Чарльз не спал по ночам, разрываясь от беспокойства, а днем по-прежнему пропадал в лесу, пытаясь сохранить невинность. Но это давалось ему все труднее. Он сидел в своем доме на дереве в коротких штанишках и гадал, следует ли ему принять титул «лорд Итон» или кто-то уже носит это имя. Прости, Стивен, я не хочу смеяться над ним. Это была трагедия, но с немалой долей абсурда. Я не плачу. Я не собираюсь плакать. Разумеется, мы с ним много говорили. Я, среди прочего, предлагала обратиться к психоаналитику, но Чарльз, как типичный англичанин, и слышать об этом не хотел. Когда я говорила, что просто невероятно, чтобы человек, мучимый таким серьезным душевным разладом, отказывался разобраться в самом себе, он приходил в ужасную ярость, будто капризный ребенок. Представь, он ложился на пол и колотил по нему кулаками.
