Джоанн Харрис - Пять четвертинок апельсина

Вдруг все встало.

Я тянула, но клети не поддавались. Ревя от горя, я рванула изо всех сил вверх по насьши, но клетка плотно где-то застряла. Наверно, корень, торчавший из подмытого берега, точно обломок гнилого зуба, или плавучее бревно вклинилось в проволочную сетку.

— Застряла! — в отчаянии закричала я. — Чертова ловушка за что-то зацепилась!

Томас скорчил дурацкую гримасу, бросил с легким нетерпением:

— Подумаешь, какая-то старая щука!

— Томас, пожалуйста! — порывисто произнесла я. — Если отпущу, она уйдет. Пожалуйста, посмотри, что там, отцепи!

Томас пожал плечами, снял китель, рубашку, аккуратно повесил на куст.

— Форму пачкать мне ни к чему, — рассудительно заметил он.

Руки у меня дрожали от напряжения, я придерживала шест, пока Томас исследовал, что там мешает.

— Тут куча корней, — выкрикнул он. — Похоже, какая-то рейка отогнулась и вклинилась в корни. Крепко засела.

— Дотянуться сможешь? — крикнула я. Он пожал плечами:

— Попробую.

Снял штаны, повесил рядом с кителем, сапоги кинул у насыпи. Видно было, как он дрожит, входя в воду, — там было глубоко, — он смешно выругался.

— Ну, я идиот, — приговаривал Томас. — Холодрыга дикая!

Он стоял почти по самые плечи в масляно-темной воде. Помнится, в том месте Луара раздваивалась, течение было довольно сильное, вокруг Томаса вспенивались бледные барашки.

— Дотянуться сможешь? — заорала я. Мускулы горели, натянутые, точно провода, в висках отчаянно стучало. Я по-прежнему чувствовала, как щука, наполовину в воде с силой бьется о стенки клетки.

— Это там, — донеслись до меня его слова, — недалеко от поверхности воды. Мне кажется… — Всплеск: он тотчас нырнул и вынырнул, мокрый и скользкий, как выдра, — …немного глубже все-таки.

Я со всей силы налегла на шест. Виски жгло, я чуть не кричала от боли и отчаяния. Пять секунд, десять — все, время уходит, я закрыла глаза, цветами расцвели багрово-черные пятна, я повторяла, как молитву: пожалуйста ну пожалуйста я отпущу тебя я клянусь клянусь только пожалуйста пожалуйста Томас только ты Томас только ты навсегда и навеки.

И вдруг внезапно клетка поддалась. Чуть было не выпустив шест из рук, я заскользила вверх по насыпи; освободившаяся ловушка, подпрьпивая, выехала следом. С туманом в глазах, с металлическим привкусом на языке, я вытянула ее подальше на берег, острые края сломанных реек вонзались под ногти, в уже вздувшиеся мозолями ладони. Обдирая руки в кровь, я срывала проволочную сетку, убежденная, что щука улизнула. Что-то ударило сбоку внутри — шлеп, шлеп, шлеп! Как будто с размаху стукнулась об эмалированный таз мочалка для лица: «Ну и грязнуля ты, Буаз, безобразие какое! Поди-ка сюда, умою как следует!» Внезапно вспомнилась мать и то, как она терла нам щеки, если мы не хотели умываться, иногда до крови.

Шлеп, шлеп, шлеп. Звук стал слабее, не такой настойчивый, хотя я знала, что рыба еще какое-то время может жить без воды, трепещет и через полчаса после того, как выкинут на сушу. Сквозь щели во мраке клети виднелось что-то огромное, черное, маслянистое, то и дело поблескивал глаз, как одинокий шарик подшипника, выкатываясь на меня в полоске солнечного света. Восторг охватил меня с такой неистовой силой, что я чуть не умерла.

— Матерая, — хрипло прошептала я. — Матерая. Я загадала желание. Я загадала. Пусть он останется. Пусть Томас останется, — шептала я быстро и тихо, чтоб Томас не услыхал, и еще раз, потому что он еще не вылез на берег, и повторила на случай, если в первый раз старая щука не расслышала моих слов: — Сделай, чтоб он остался. Чтоб остался здесь навсегда!

Щука в клети плюхнула, перевернулась. Теперь я разглядела ее пасть, мерзкую, перевернутым полумесяцем, усатую от крючков с удочек прежних ловцов, и ужаснулась ее размерам, гордая и опьяненная своей победой, испытывая бесконечное чувство облегчения. Все кончено. Кошмар, навеянный историей Жаннетт и водяными змеями, апельсинами, медленно впадающей в безумие матерью, всему этому наступил конец здесь, на берегу реки. Босоногая девочка в измазанной землей юбке, с кусками грязи в спутанных коротких вихрах, с сияющим лицом, эта клетка, этот человек, на вид почти мальчик без военной формы, с мокрыми волосами. Я поспешно оглянулась. — Томас! Ну-ка взгляни!

Тихо. Только чуть слышные всплески речной волны, подмывающей глинистую насыпь. Я поднялась, подошла к краю реки.

— Томас!

Томаса как не было. В том месте, где он нырнул, кремовая, как café au lait,[100] гладь стояла ровная, лишь несколько пузырьков на поверхности.

— Томас!

Наверно, я растерялась. Если бы вовремя спохватилась, возможно, я не упустила бы момент, как-то сумела предотвратить неизбежное. Так теперь я себе говорю. Но тогда мне, опьяненной своей победой, с дрожащими от напряжения и усталости ногами, не пришло в голову ничего иного, как припомнить, сколько раз Томас с Кассисом играли в эту игру, глубоко ныряли и, делая вид, будто утонули, потом отсиживались где-нибудь под песчаной насыпью, и выныривали после с красными глазами, и смеялись над Ренетт, не перестававшей визжать. В корзинке Матерая надменно ударила хвостом: шлеп-шлеп. Я подошла еще ближе к краю реки:

— Томас?

Тишина. Я подождала еще минуту, она мне показалась вечностью. Шепнула:

— Томас?

Луара, как шелк, шуршала у моих ног. Метания Матерой в клети ослабевали. Вдоль отдающего гнилью берега длинные желтые, точно ведьмины пальцы, корни тянулись в воду. И я поняла.

Мое желание исполнилось.

Когда через пару часов Кассис с Рен меня нашли, я лежала без слез на берегу, одной рукой обхватив сапоги Томаса, другой — разломанную клеть с огромной дохлой рыбиной, которая уже начала вонять.

Мы были всего лишь дети. Мы не знали, что нам делать. Мы испугались. Наверно, Кассис даже больше, чем мы с Ренетт, потому что был старше и все-таки лучше соображал, что будет, если нас заподозрят в смерти Томаса. Именно Кассис вытащил тело Томаса из-под берега, высвободив его ногу, запутавшуюся среди корней. И это Кассис собрал всю оставшуюся одежду Томаса, связал в узел, перетянул ремнем. Он плакал, но в тот день проявилась в нем твердость, какой прежде мы в нем не замечали. Возможно, в тот день он собрал всю свою волю в кулак, размышляла я после. Возможно, именно потому он потом старался забыть и пил. От Рен толку не было. Она только сидела на берегу и рыдала, лицо пошло красными пятнами, обезобразилось. Только когда Кассис тряхнул ее за плечи и велел, чтоб пообещала — пообещала! — что возьмет себя в руки, сестра хоть как-то отреагировала кивком, продолжая обливаться слезами и причитать: «Томас, ой, Томас!» Может быть, именно потому, несмотря ни на что, я так и не сумела возненавидеть Кассиса. Ведь в тот день он поддержал меня, как не поддерживал никто и никогда. По крайней мере, до сих пор.

— Да поймите же, — в его мальчишеском голосе, срывавшемся от страха, я по-прежнему, как ни странно, слышала голос Томаса. — Если они про нас узнают, они подумают, что это мы его убили. Нас пристрелят! — Рен смотрела на брата огромными, перепуганными глазами. Я уставилась за реку, до странности безучастная, равнодушная. Никто не посмеет меня пристрелить. Я поймала Матерую. Кассис резко стукнул меня по плечу. Вид у него был хуже некуда, но держался он стойко.

— Буаз, ты слышала, что я сказал? Я кивнула.

— Нам нужно сделать так, будто его кто-то убил, — сказал Кассис. — Ну, там из Сопротивления или еще кто. Если они поймут, что он утонул… — Он осекся, бросил пугливый взгляд на реку. — Если они обнаружат, что он приходил и что мы вместе купались, могут расспросить и других, Хауэра и тех, и тогда… — у Кассиса перехватило в горле.

Но было ясно без слов. Мы все переглянулись.

— Надо сделать так, чтоб подумали, будто его застрелили.

Тут он посмотрел на меня чуть ли не умоляюще. Я кивнула:

— Ладно…

Мы не сразу сообразили, как стрелять из пистолета. Там был предохранитель. Мы его сняли. Пистолет был тяжелый, от него пахло смазкой. Потом стали решать, куда стрелять. Я сказала, что в сердце. Кассис — в голову. Одного выстрела, сказал он, хватит, прямо в висок, чтоб подумали, будто кто-то из Сопротивления. Для правдоподобия мы связали ему веревкой руки. Чтоб заглушить выстрел, прикрыли дуло его кителем, но все равно звук, хоть и негромкий, своим странным эхом, казалось, заполнил все вокруг.

Мое горе застыло где-то глубоко внутри, так глубоко, что я не чувствовала ничего, кроме тупого оцепенения. Сознание было как река: гладкое и сверкающее на поверхности, и лютый холод в глубине. Мы подтащили Томаса к краю и столкнули его в воду, понимая, что теперь его будет почти невозможно опознать. К завтрашнему дню, считали мы, течением его, скорее всего, принесет в Анже.