Яна Дубинянская - Сад камней
И мы попали домой.
Дом — это то место, которое узнаешь сразу, еще по запаху, раньше, чем включаешь свет и осматриваешься по сторонам. Я знаю точно, пускай у меня никогда и не было настоящего дома, так, жила где-то с мамой, потом сама, и не имело значения, где именно: просто коробка, стены, окна и потолок над головой. И затхлый нежилой дух всякий раз, когда возвращаешься со съемок, и побыстрее распахнуть оконные створки, впуская чужие запахи снаружи, заполняя вакуум все равно чем, лишь бы не нарушать законы физики. Впрочем, ничего этого никогда не было, мы же договорились. Пора понемногу избавляться от фантомных, как боль, чужих воспоминаний.
Наш дом — здесь. В этих чистых, теплых, уютных комнатах — сколько их тут всего, две, три, больше? — где непостижимым образом не застоялся воздух и не легла пыль, хотя никто не заходил сюда… два, три месяца?
Все-таки первым делом открыла форточку проветрить, отогнув край занавески теплого медового цвета, мягкой и шелковистой на ощупь, как шкурка домашнего зверька. Когда Маринка подрастет, непременно подарим ей кошку или щенка. У нас тут будет много домашних животных.
Еще кино. Разумеется, кино, мы каждый вечер будем выбирать себе по диску и садиться все вместе там, в просмотровой комнате, где Михайль тоже вставит оконное стекло. Коллекции Отса хватит на всю жизнь, и новинки мирового кинематографа мы станем выписывать, нам будут привозить их на проходящем поезде и оставлять перемотанные скотчем пакеты под худой шиферной крышей с жестяными буквами «Поддубовая-5». В мире снимается очень много кино, и никто не пострадает, если конкретно я больше не буду этого делать.
Мой последний сценарий отменен и обнулился вместе со всей прошлой жизнью — как ее концентрат, вытяжка, настойка на реальности, которой больше нет. Если вдруг я когда-нибудь напишу еще один, там уж точно будет все, абсолютно все придумано. Только так и возможно настоящее творчество: создание принципиально новых миров, не требующих подпорок в так называемой объективной реальности, обладающей тем единственным сомнительным достоинством, что она одна на всех.
Правда, для создания чего-то похожего на собственный мир нужно, чтобы — пробило. А отсюда уже некуда и незачем пробивать.
Раздела Маринку, посадила ее на ковер с длинным ворсом, будто мягкая трава, наконец-то у нас есть где ползать, ведь мы давно уже выросли из колыбели. В спальне, конечно, стоит и ждет детская кроватка, было бы странно, если б ее здесь не оказалось. Отворила ближайшую дверь, но она вела не в спальню, а в ванную: сверкающий кафель с морскими узорами, широкая ослепительная раковина и сама ванна — как бассейн, сегодня Маринка впервые в жизни искупается по-человечески, да я и сама успела забыть, как оно. Во внезапной тревоге повернула кран с красным вентилем; ф-фу, да ладно, перестань, неужели ты и вправду боялась, что не будет горячей воды?
— Ну как, осмотрелась? Можно жить?
— Можно. Михайль…
— Да?
— Ничего, если я сейчас в ванну залезу?
Он выглянул из соседней комнаты, состроив физиономию безмерного удивления:
— Ты у меня спрашиваешь? Чернобурка, чего ты такая смешная?
— Ну тебя. За Маринкой присмотри.
Михайль кивнул. За его спиной в дверном проеме угадывался угол широкой кровати под медового цвета покрывалом, ниспадающим складками. И еще край деревянной детской кроватки, похожей на резной пряничный домик.
Я вошла в ванную и щелкнула шпингалетом.
Ванна — это роскошь. Именно роскошь, а вовсе не первой необходимости предмет гигиены; представление, искусственно навязанное нам цивилизацией. Для того чтобы полностью и как следует вымыться, включая мою густую гриву, достаточно чайника горячей воды, ведра холодной, ковшика и лохани в теплой зимней кухне. С момента моего появления здесь, на станции Поддубовая-5, я мылась именно так, не испытывая особых, а потом и вовсе никаких неудобств. Да, немного сложнее было ежевечерне купать ребенка, это вообще самое трудное из всего, что приходится с ним делать, но постепенно я привыкла — а Маринке нравилось с самого начала, она смеялась заранее, готовясь расплескивать ножками теплую воду, подкрашенную травяным отваром.
Но роскошь — это правильно. Она должна быть, это компонент того, что поднимает жизнь над набором необходимостей, создает простор для маневра необязательных желаний и прихотей, крохотным довеском превращает спокойное довольство в острое счастье. Я отвернула вентиль, и второй, и подкрутила по очереди, пробуя на руку, теплая вода побежала вниз, сначала с веселым стуком, потом беззвучно, наполняя округлую эмалевую ложбину, и морская кафельная плитка отражалась в ней, окрашивая в цвет аквамарина. Красивее моря ничего не бывает, и на море мы непременно поедем тоже. Все будет так, как я придумаю, оно уже именно так, потому что все придуманное — существует. Да, Михайль?
Он стоял в дверях. И как у него это получилось, я же вроде бы закрывалась на шпингалет?.. И смотрел, и улыбался, и щурил ресницы, а я лежала в наполняющейся теплой ванне, глядела снизу вверх на него, непривычно высокого, большого, — и запросто видела себя его, точно такими же, как мои, глазами. Узкая и смуглая, зыбкая и плывущая в аквамариновых отблесках на блестящей поверхности; мне сорок два, я помню, смотри, правда же, я могу даже гордиться тем, что мне сорок два?..
— Где Маринка?
— Спит.
Он улыбался.
* * *Аквамарин, как мы знаем, — разновидность берилла, шестигранные кристаллы, призмы. С названием все просто, на таком уровне каждый может похвастаться, будто знает латынь: «аква» — «вода», «марина» — «морская». Он получил свое имя за цвет, и это странно, потому что цвет (обусловленный, кстати, изоморфным вхождением в структуру берилла ионов железа, имей в виду) — самое непрочное, что у него есть. Если долго держать аквамарин под ярким солнцем, он попросту выгорит. И обратно: из простого бледно-зеленоватого берилла можно получить аквамарин, если нагреть его до четырехсот-пятисот градусов, и попробуй потом отличи.
А потому по-настоящему драгоценным, уникальным, отличным от чего бы то ни было его делает то непредвиденное и необычайное, что можно обнаружить внутри. Помимо трещинок и пузырьков жидкости или газа, какие бывают во всех бериллах, в аквамаринах встречаются тонкие игольчатые включения, слои мелких кристаллов, «хризантемы», «снежные знаки»… да все что угодно. Смотри не отрываясь. Туда, внутрь.
И еще, запомни, это важно: аквамарин — глыба. Там, где прочие ювелирные камни мелочатся на караты, его кристаллы могут быть огромны — и при этом безупречно драгоценны. Если уж создавать, так целый мир.
Я умею.
И я возьму тебя с собой.
Глава пятая
САД КАМНЕЙ
— Ты слышишь? Что это?
— Понятия не имею. Иди сюда.
Время совсем не то, что кажется, я знаю давно. Когда раннее-раннее утро, в постели тесно, темно и тепло, и нет ни малейшего промежутка между нашими телами, и что-то ритмично стучит за окном — это вечность. Это высшее наше счастье, что вечность не проходит никогда, ведь ничто временное не имеет ценности, важно лишь то, что непременно, неотменимо останется с нами. Совершенное, собранное воедино в абсолютной гармонии, словно мой сад камней.
И, наверное, было бы немножко не то, если бы не это волшебное, необъяснимое постукивание…
— И все-таки, что это, Михайль?
— С крыши капает, я думаю.
— Солнца же нет еще.
— Выгляни, сама посмотри.
Вечность можно прервать в любой момент, ничего ей не сделается, тем она и прекрасна. Вот так просто — отлепиться и встать, откинув край одеяла, точно зная, что в любой момент можно вернуть как было, что это навсегда. И когда в комнате даже под утро тепло, и не надо, кутаясь в гардус, лихорадочно раздувать угли в печке, — в этом тоже что-то есть.
Отодвинула портьеру и зажмурилась: солнце уже было, яркое зарево над лесом, фантастические отблески на поверхности пруда; окно спальни выходило на пруд — бонус к безупречному всему остальному. Солнце вставало над черным кружевом деревьев, высветляя и окрашивая фон для их причудливого плетения, протягивало сквозь и поверх тонкие, почти горизонтальные лучи. А в ответ с нашего карниза с готовностью обрывалась и летела вниз дробная радостная капель.
Я обернулась:
— С крыши капает.
— Я же говорил.
— Весна.
— Ага. Стой как стоишь.
Михайль сел на кровати, прищурился, посмотрел на меня длинно и запоминающе, в его взгляде читалось легко, без малейшей заминки: на редкость удачное освещение, и обнаженная фигура, и складки портьеры, и рассветные мягкие краски, и серебристый штрих капели за окном. Когда-нибудь он так меня и напишет, не сейчас, а может, и никогда, или не совсем меня, не имеет значения, — уже увидено, запомнено, задумано. Лучшее начало дня. Можно вставать.
