Яна Дубинянская - Сад камней
Ну и пусть.
— Михайль… ну хорошо. Давай она будет наша дочь, если тебе так хочется. Вот она, здесь, вот мы с тобой. Чем ты вообще недоволен?
— Ты развела меня, как мальчишку, и я еще должен быть доволен?
— Тебе не стыдно пререкаться у нее на глазах?
Замер в полушаге, успев, впрочем, зацепить ногой круглый край печки, опасно задрожавшей на своих трех ногах. Покосился через плечо:
— Думаешь, она понимает что-то?
— Все она понимает.
— Врешь. Хотя все равно.
Он как-то внезапно рухнул на противоположный край лежанки, несоразмерно сотрясая ее своим малым весом, и съежился там: подбородок в ладони, локти в колени. Как будто и нет никого; лучше бы продолжал маячить, черт возьми. Маленькая завозилась и ловко села, примяв подушку, затем сочла это недостаточным и, подтянувшись на край колыбели, утвердилась на ногах, не спуская внимательного взгляда со своего самозваного отца.
— Как ты ее назвала? — спросил он.
Не могла же я сказать бесхитростную правду: это было бы как-то слишком, такой ответ закольцевал бы нарастающий по спирали абсурд в безвыходную окружность. Не надо.
Ответила.
— Похоже на тебя, — сварливо прокомментировал Михайль.
* * *Мишка ботинки оставил. Новые, весной только купленные. Мой дурак мне говорит: забудь, мол, новые купим. Ему сколько в руки ни дай, все сквозь пальцы протечет. Зачем, спрашиваю, новые, если эти новые?!
Приехала. Тогда еще осень была, поздняя, ноябрь, но деревья в листу стояли, теплая осень была в том году, к холодной-то нынешней зиме. Думаю, осторожно так, лесом, потихоньку пройду в дом и заберу, никто и не заметит, а если и заметит, то я хозяйка или кто? Мне чужого не надо. А наше, вдруг что, назад он все равно стребовать не сможет, мне Жучиха сказала, у нее дочка в городе на юридическом.
Увидела я его сразу. Ой, бабы, лучше бы не видеть. Ужас один, страхолюдина. Высокий, худой, как жердь, темный весь, кожа как у негра почти, и, главное, шрамы, жуткие такие шрамы на щеках. Как будто резали бритвой вверх-вниз, я еще издали подумала, может, показалось, а оно так, морщины? Резали, точно. Или сам себя изуродовал: я читала в журнале, бывает такая секта.
Какое там один. Привез с собой старуху древнюю и девчонку, возрастом как Мишка мой. Ну и мальчик там был его, шустрый такой молоденький мальчик в костюме, при галстучке, это он с Каменком разговаривал про хату, нашел с кем. Ну деньги-то я сразу конфисковала, пока он, дурачок мой, сидел и мечтал себе, что они такое и к чему. А то бы яхту купил. Не смейтесь, бабы, он еще как мы гуляли, говорил: заведутся денежки — купим с тобой, Катя, яхту. А и пошла, потому что мужик хозяйственный, непьющий почти, и живем хорошо, сыны вон какие. Единственное, дурак.
Мальчик тот живо укатил на своем джипе через лес, хороший джип, надо бы и себе такой, только на права сначала сдать. А старуха и девочка с этим остались. Он еще пререкался со старухой непонятно, по-немецки, что ли, она ему будто доказывала что-то, орала на него, но потом замолкла, села на крыльцо орехи лущить. Орехи, нет, вы представляете?
Порушили они там у нас чисто все. Не знаю, как потом будем разгребаться, хоть рабочих нанимай. Понастроили черт-те чего, времянок каких-то, на дворе не повернуться, флигель разворотили, понабросали хламу разного, кучами прямо, тьфу. Но большой дом не трогали. Я Каменку сразу сказала: ты хозяин, договаривайся как знаешь, но чтобы большой дом не трогали мне. В общем, посмотрела я на все это, повздыхала, взяла Мишкины ботинки, хотела идти уже, а тут она. Та девчонка.
Хорошая девчоночка, Мишкиного возраста, могли бы дружить. Старшие мои ничего, они ж погодки, друг с дружкой всегда играли, ну и дрались тоже, не без этого, а Мишке на станции плохо одному без друзей. Я ее подозвала, девчонку, заговорила, рассказала про Мишку моего. А затем осторожненько повыспросила насчет этого, хозяина ихнего. Зачем ему. Такие ж, бабы, деньжищи!.. Мой-то продешевил, я думаю, мог бы запросить втрое, да что с дурака возьмешь.
И знаете, как она сказала? Будто он богатый иностранец, миллионер, и затеял все — из-за любви. Вот это, бабы, скажу вам, любовь!.. Чтоб вот так взять и в нашу-то глушь сунуться. Хоть и страшный сам, как смертный грех, но все равно же!
Хотела б я на нее, на ту, посмотреть.
* * *Марина.
Маринка, Мариша, Маришечка, не плачь, моя морская девочка, самая красивая на свете, красивее моря ничего не бывает. Вот я тебя и присвоила, заплатив пускай не самым дорогим, но тем единственным, что неоспоримо принадлежит мне — своим именем. Аквамарин, запомни, это берилл, самый красивый из всех, я тебе покажу. Потом я еще много чего покажу тебе и много чему тебя научу, раз уж ты моя, раз так получилось. Это будет наш общий сад камней, наш единственный настоящий мир. Тем более что мы уже почти весь его облетели — вдвоем с твоим отцом.
— Ну что, упаковалась, готова?
Михайль заглянул в приотворенную дверь, впуская сквозняк и снежинки, надо же, опять идет снег. Увидел, что ничего у нас не упаковано, и смешно разозлился, морща нос:
— Ну ты даешь, Чернобурка! Я оба стекла уже вставил!
— Серьезно? Что-то мы тут за окном ничего не слышали.
— Ну хорошо, одно вставил, другое обдумал, осталось начать и кончить, фигня. Чем ты тут занималась?!
— Обдумывала, как лучше все сложить.
— Ну так вперед! Мы вообще сегодня переберемся или как?
— Михайль, а ты точно уверен?..
— Давай-давай!
Убежал, захлопнув дверь так сильно, что она приотворилась снова, сама собой, пришлось идти закрывать. Выглянула наружу: еще светло, дни удлиняются, не исключено, что скоро настанет весна. Вещей у нас с Маринкой было всего ничего, за две-три ходки могли бы перенести на руках, но Михайль настаивал на том, чтобы перебраться во флигель сразу, в один присест. И его совершенно не интересовало, что подумает об этом Отс, если вдруг вернется.
Я и сама знала, что он не вернется, да и в любом случае это не имеет больше значения. В нашем реальном мире работают другие координаты и ценности, у нас все теперь другое, включительно с прошлым и будущим, и мы оба об этом знаем. Вернее, все трое, да, маленькая, солнышко, моя Мариша?
Разумеется, в парижскую сумку поместилось все: и то, что я привезла с собой, и то, что осталось от Маринкиного приданого, боже мой, ну как мы будем жить без памперсов? Хотя Михайль, наверное, достанет еще, он же может, он может все. Даже стекла вставлять; где он их тут, кстати, взял, хотелось бы знать?
— Ну, ты уже?
— Ага, бери сумку. Я Маринку понесу.
— Давай сюда и сумку, и Маринку!
— Михайль…
— В темпе, в темпе! К ночи устроимся, как белые люди. Чего тебе еще?
— Ничего. Смешной ты.
— На себя посмотри.
Он, конечно, не мог оставить без ответа ни одной моей реплики, колючий, словно кожура каштана, как не мог ни на миг выпасть из движения, деятельный, текучий, будто ртутный шарик. Михайль. Неподвижный, безмолвный, в гробу; воображенная картина оказалась настолько несовместимой с реальностью, что попросту смешила. А когда-то она мне удавалась чуть не каждую ночь — более чем убедительной. С лихвой восполняя то, чего я не видела своими глазами.
Вот и нечего было верить.
Маринка не захотела к нему на руки, расплакалась; наверное, придавил неудобно, нагруженный сумкой на плече и гардусом поперек локтя. Я оттеснила Михайля от колыбели, затем, нагнувшись, сунула ему в руки его же собственную картину — в один присест так в один, нечего мелочиться. Подхватила Маришу, тяжелую, скользкую в теплом комбинезоне, и шагнула к двери.
Вот только не надо обманывать себя. Нечего самым нелепым образом пытаться сопоставить и увязать тонкими нитями причин и следствий все то, что было раньше, — с настоящим, в обоих стереоскопично наложившихся друг на друга смыслах. Все, что было, отменено, все обнулилось и запущено сначала. Представь его себе лучше в постели, и не пытайся возражать в свое жалкое оправдание, будто никогда ничего такого не видела.
Получилось тоже смешно, и Михайль недоуменно обернулся:
— Ты чего, Чернобурка?
— Да так. Я тебя люблю.
— Ну и фиг тебе. Я-то тебя все равно больше.
В двери действительно поблескивало новое стекло, не рифленое, как раньше, а гладкое и прозрачное, ну и пусть, нам тут совершенно не от кого скрывать нашу жизнь. Михайль открыл, протопал через огромный Отсов коллекционный зал. Под стеллажами с дисками натекли лужицы талой воды; ужас, а если метель повредила коллекцию?!.. Надо немедленно перетереть ветошью все коробочки, пускай это на первый взгляд и непосильная работа, я теперь тоже все могу. Михайль уверенно распахнул дверь, ведущую во внутренние помещения флигеля, где я ни разу еще не была.
И мы попали домой.
Дом — это то место, которое узнаешь сразу, еще по запаху, раньше, чем включаешь свет и осматриваешься по сторонам. Я знаю точно, пускай у меня никогда и не было настоящего дома, так, жила где-то с мамой, потом сама, и не имело значения, где именно: просто коробка, стены, окна и потолок над головой. И затхлый нежилой дух всякий раз, когда возвращаешься со съемок, и побыстрее распахнуть оконные створки, впуская чужие запахи снаружи, заполняя вакуум все равно чем, лишь бы не нарушать законы физики. Впрочем, ничего этого никогда не было, мы же договорились. Пора понемногу избавляться от фантомных, как боль, чужих воспоминаний.
