Феликс Рахлин - Грудь четвертого человека
Набежали, накинулись с объятиями и поцелуями жена Инна, двоюродная сестра Света, мой друг Фима, ставший ее мужем, наш общий друг Ленька Сержан… Впереди нас всех ждала долгая, прекрасная и мучительная жизнь, подробностей которой мы не могли разглядеть даже в самых вещих снах.
Глава заключительная.Судьба солдата в СССР
После первых поцелуев и объятий все направились к трамваю. Мы с
Инной поотстали, Иван деликатно шел в сторонке. Еще возле вагона на мой вопрос: "А где же мои родители?" – Инна мне ответила:
– Сейчас расскажу, не волнуйся…
И вот теперь сказала:
– У папы – инсульт. Он лежит в параличе. Мама все время с ним и потому не могла тебя встретить.
Чудес не бывает. Если человека долго и медленно убивать – он не выдержит и погибнет. Наши родители были только двумя в нескончаемом ряду жертв режима, установление и укрепление которого было делом и их слепого и восторженного участия. Да ведь и каждый из нас поддерживал его уже и тем, что не протестовал…
Вернувшись из лагеря не старым еще, 54-летним человеком, отец, окрыленный полной гражданской и партийной реабилитацией, вознамерился вернуться к преподаванию политэкономии.. Он отправился на прием к могущественному идеологическому боссу областного масштаба, секретарю Харьковского обкома по агитации и пропаганде
Андрею Даниловичу Скабе:
– Я надеюсь, что вы поспособствуете моему возвращению к преподавательской работе.
Скаба смотрел на посетителя оловяным презрительным взглядом жидоеда.
– Возвращайтесь, кто вам мешает? Подавайте документы на конкурс, комиссия рассмотрит их общих основаниях…
– Но вы же понимаете, что я не по своей воле был оторван от преподавания на двадцать лет. Без поддержки партийных органов – кто пойдет мне навстречу?
– Поддержки не обещаю, обком не может вмешиваться в работу конкурсныз комиссий, – отрезал Скаба. Оба собеседника прекрасно знали, что это ложь. Вмешательство в академические дела, а уж особенно – в работу кафедр общественных наук, было одной из главных особенностей партийной политики и практики "на идеологическом фронте". Вчерашний зэк, да притом и еврей, никак не мог рассчитывать на успех без обкомовской "руки". Пришлось отцу искать работу в проектных организациях, то есть вернуться к тому поприщу, на которое он был вытолкнут после краха своей академической карьеры в 1937 году.
Все сложилось из рук вон плохо. Арест 1950-го года застал папу на промежуточной должности, где он, в ожидании реорганизации проектного института, временно пребывал на очень низкой зарплате. По закону о реабилитации, ему полагалась единовременная двухмесячная компенсация. Братьям отца, арестованным в 1937 году с высокооплачиваемых должностей, выплатили ее исходя из их былых полковничьих заработков. Но ему тогда "не повезло" быть арестованным!
Предельно истощенный, измученный каторгой человек был вынужден самостоятельно искать хотя бы терпимый заработок. Наконец, в одной из проектных организаций системы "Гипро" оказалось вакантным место начальника планово-производственного отдела. Почему-то там оказался завал работы, и отец, с присущей ему добросовестностью, взялся за расчистку авгиевых конюшен. В это время маме, тоже измученной пятилетним лагерным пленом, в ее Гипростали, куда она вернулась на работу после освобождения, предложили лечебную путевку в Кисловодск.
Папа убедил ее воспользоваться возможностью – и остался один:
Марлена, хотя и вернувшаяся с мужем и ребенком из Сумской области, смогла устроиться на работу только за окраиной города, в Рогани, там и жила. Месяц трудной, напряженной работы при неустроенном быте, неорганизованном питании доконал отца. Мама вернулась, а он вскоре слег в параличе…
Едва прибыв с вокзала домой, к Инне, я препоручил Ивана ее и тещиным заботам, а сам, даже не перекусив, побежал через кладбище с
Чернышевской на Лермонтовскую Мне и в голову не пришло объяснить домашним, что мы с товарищем ТРИ ДНЯ НЕ ЕЛИ – я был уверен, что они его накормят, а меня, конечно,.уж чем-нибудь угостит мама. В отношении мамы я не ошибся – меня ждала целая сковорода моей любимой жареной картошки. Встреча с больным отцом, с мамой, вкусная еда, вся обстановка родительского – хотя и омраченного несчастьем – дома размягчили меня, я просидел там часа два и поспешил назад лишь из вежливости перед гостем, полностью уверенный в том, что ему предложили поесть, не дожидаясь меня. Я и в этом я ничуть не ошибся: предлагали! Но… мой гордый друг заявил, что хочет меня подождать… Узнав, что он так ничего еще и не поел, я готов был провалиться от стыда. Однако сам Иван выглядел довольным и счастливым, лишь глаза его горели голодным блеском…
На другой день пошли гулять по городу. Случайно к Инне перед этим явилась ее институтская подруга, работавшая в той же школе, куда после института были "распределены" и мы, и где Инна проработала два года… Улечка говорила на своем родном языке – украинском, для моего гостя услышать "рiдну мову" было совершенной (и, конечно, приятной) неожиданностью, любое слово гостьи вызывало у него почему-то неудержимый и радостный смех. Вместе мы отправились по
Сумской, вместе зашли в фотографию – и "увековечились"…
Через три дня Оленченко уехал домой. Много лет спустя мы еще раз встретились, и он опять несколько дней у нас гостил: основательный, серьезный человек, отец троих детей, учитель железнодорожной школы где-то возле Днепропетровска… К несчастью, желудок его был отравлен неоднократным употреблением, в качестве выпивки, тормозной жидкости, чем увлекались в артмастерской нашего полка…
На другой же день после его отъезда я окунулся в пучину житейских забот. Оказалось, что моя жена, предвидя, что мое возвращение в
Андреевскую сельскую школу вызвало бы огромные трудности в нашей молодой семье, -… уволилась с работы! Как ни странно, это был мудрый шаг: в одной школе, в одном, пусть и большом, селе нам двоим, при одинаковой нашей учительской специальности, места не было. Мы бы должны были постоянно оспаривать друг у друга и без того жалкую учительскую нагрузку. Но теперь речь шла о том. как нам обоим – или хотя бы одному из нас – устроиться по специальности в городе. Я и помыслить не мог о том, чтобы, после всего, что вынесли мои родители, оставить их без своей каждодневной физической поддержки.
Примерно в те годы или немного раньше на экранах страны демонстрировался фильм, который в СССР шел под назидательным названием "Судьба солдата в Америке". Герой фильма, действие которого происходит после первой мировой войны, Эди Бартлет, не может найти себе применения в обстановке "великой депрессии" двадцатых-тридцатых годов и вынужден стать на путь преступлений…
Вся советская пропаганда утверждала, что у нас, в стране социализма, все иначе. И я, смешно сказать, верил, что это так! Я полагал, что у меня, вчерашнего воина, есть преимущества. Тем более. что родители мои, невинно пострадавшие при "культе личности", сейчас так нуждаются в моей поддержке. Партийные, советские, комсомольские органы, конечно. помогут мне…
Все оказалось не так! Заведующий кадрами областного отдела народного образования Максим Андреевич Свидан в ответ на мой лепет о больном отце сказал мне буквально так:
– Товарищ! Хотя бы ваш отец и умер (?!), у нас нет для вас в городе места учителя. Отправляйтесь опять в деревню! Не в Андреевку, так в другую!
Одна за другой срывались попытки найти в городе какую-то иную, не учительскую работу. Например, заведующего клубом, "политвоспитателя" в рабочем общежитии, ответственного секретаря студенческой многотиражки…
Мое "сватовство" на последнее из отмеченных поприщ вспоминать сейчас мне особенно забавно. Старая, косомольских времен, мамина подруга Римма Гирш договорилась со своим знакомым, доцентом сельскохозяйственного института, что он побеседует со мной как с кандидатом на должность ответственного секретаря институтской газеты, редактором которой этот человек является по поручению партбюро. Для солидности я взял у своего друга Фимы Бейдера его шляпу, которую мы с ним уже когда-то носили посменно, водрузил себе на голову и отправился к доценту на переговоры. Я нашел его в сельхозинституте, в кабинете кафедры, которой он заведовал. Стремясь выглядеть по-светски непринужденно, я вошел к нему в кабинет, позабыв снять шляпу. Так я сделал первую роковую ошибку. Второй было то, что, подойдя к доценту, я первым протянул ему руку:
– Здравствуйте! Я – Рахлин… С Вами обо мне говорила Римма
Яковлевна… Вы назначили мне встречу…
Даже сейчас полагаю, что текст совершенно нормальный. Но едва я начал говорить, как почтенный доцент замахал руками и закричал на меня:
– Подождите-подождите-подождите! Молодой человек! Разве вас не учили, что, входя в помещение, надо снимать головной убор?
