Алексей Макушинский - У пирамиды

Аналогична этимология соответствующих русских понятий. Прилагательное «действительный», произведенное от глагола «действовать», в свою очередь образованного от «деять» и родственного «делать», существовало и до 18-го века, однако лишь в значении «действующий», «делающий», «действенный»; отсюда, кстати, «действительный залог» (т. е. «актив») в противоположность «страдательному залогу» («пассиву») — грамматические понятия, восходящие к соответствующим греческим и латинским терминам.[30] Лишь в 18-ом веке, и причем, по-видимому, под влиянием немецкого wirklich, оно получает современное значение «реальный».[31] «Действительность» же есть несомненная калька с немецкого Wirklichkeit, образованная все в том же 18-ом веке и употреблявшаяся поначалу в значении «активность, деятельность, действенность». В значении «реальность» это понятие впервые употреблено в 1767 году, опять-таки в переводе с немецкого (из Самуэля Пуфендорфа).[32]

Уже одно это должно было бы пробудить нас от догматической дремоты — говоря по-хайдеггериански, история языка есть история бытия. Однако наивность словоупотребления преодолевается с трудом, если вообще преодолевается. Поэтому дебаты об («истинном») «реализме» и («подлинной») «действительности» благополучно продолжаются, в общем, до сих пор. Два (принципиальных) обстоятельства, следовательно, упускаются при этом из виду. Во-первых, «идеальный» характер действительности, во-вторых ее «исторический» характер. С одной стороны, рассуждают так, как будто действительность существует «сама по себе», an sich, т. е. (доведем дело до тавтологического абсурда) как будто действительность действительно существует, с другой же так, как будто она всегда существовала. На самом деле, происходит здесь следующее. Берется — некритически — понятие действительности, сложившееся в 19-ом веке, превращается, опять-таки по образцу 19-го века, во всемирно-историческую константу и преспокойно распространяется на все другие эпохи. Аналогичная операция проделывается с понятием реализма.[33]

Некоторые авторы готовы признать, разумеется, что «представление о действительности» меняется с течением времени, что, скажем, у древних греков оно было каким-то другим, чем у нас теперешних и т. д. Однако признания такого рода, на мой взгляд, не проясняют дела, но еще более затемняют его. Они показывают, в первую очередь, что мы, теперешние, все еще, и совершенно наивно, оперируем (нерефлексированным) понятием действительности, пронизывающим все наши представления о мире. Следовало бы раз и навсегда усвоить себе, что древние греки, римляне, филистимляне и т. д. вообще никакой «действительности» не знали; действительность доминирует именно в нашем «образе мира».

Она способна на такое доминирование именно в силу своей расплывчатости. В самом деле, это наиболее общее и наиболее расплывчатое понятие для обозначения — чего угодно; понятие, под которое, в общем, все каким-то образом подпадает. На самом деле, как мы увидим, эта расплывчатость в большой степени кажущаяся; представление о мире как о действительности есть вполне определенное представление. Мы сталкиваемся здесь с тем основным противоречием, с которым нам предстоит вновь и вновь сталкиваться: действительность, с одной стороны включающая в себя «все», «совокупность всего», с другой заключает в себе противоположность чему-то (напр., действительное как противоположность «всего лишь» мыслимому или «только» возможному; действительность как противоположность мечтам, снам, фантазиям, бреду и т. д.); в качестве противоположности чему-то она сама оказывается, конечно, не «всем», но лишь «чем-то».

Прежде чем заняться этим и другими определениями действительности, нам следует хотя бы наметить временные границы ее господства — причем в первую очередь границы, отделяющие ее от предшествующих доминант (о том, что следует за нею, и следует ли вообще что-нибудь, т. е. сохраняется или нет ее господство до сих пор, пойдет речь в конце статьи). Можно предположить, что это господство начинается, или подготавливается, еще до окончательного «торжества реализма», поскольку сам «реализм» есть, как уже сказано, скорее следствие и результат этого уже начавшегося господства. Середина 19-го века оказывается в таком случае моментом окончательного закрепления действительности как «образа мира» или, если угодно, ближайшей к нам границей. Граница чуть более отдаленная пролегает, видимо, где-то вокруг 1830 года (или чуть раньше, в двадцатые годы), когда и произошел, собственно, тот, как называют его некоторые историки,[34] большой «поворот к действительности» (причем не только, конечно, в литературе), который и сделал возможным «победу реализма» и о котором мы еще будем говорить. Иными словами, именно в двадцатые годы и начинается тот процесс, который примерно через два десятилетия заканчивается «победой реализма» (я отвлекаюсь сейчас от национальной специфики этого развития; впрочем, сходства между соответствующими процессами, например, во Франции, Германии и России явно перевешивают различия; мы очевидным образом имеем здесь дело с единым общеевропейским процессом). Однако в двадцатые годы не только начинается, но, в свою очередь, и заканчивается кое-что — романтизм, вообще говоря, так что начало процесса, ведущего к победе реализма предстает, по крайней мере хронологически, как результат завершения — или, если угодно, крушения — романтизма. Что речь идет о чем-то большем, чем хронология, можно предположить уже сейчас; мы скоро увидим, что романтизм во всем этом процессе играет ключевую роль. Однако и сам романтизм имел, как известно, предшественника — Просвещение, говоря опять же вообще; уже набросанная выше история значения слова «действительность» указывает со всей отчетливостью на то, что самые ранние истоки интересующего нас развития надо искать именно в этой эпохе.

Если так, тогда время — постепенно подготавливающегося, затем окончательного — господства действительности совпадает с той эпохой, которую в Германии некоторые (не все) авторы называют die Moderne (что можно было бы, пожалуй, перевести как Современность). Понятие это употребляется, конечно, и в совсем других значениях; некоторые отождествляют его с «модернизмом» (der Modernismus), в каковом случае оно соотносится, конечно, прежде всего с 20-ым веком — и прежде всего с искусством 20-го века — хотя истоки модернизма находят, разумеется, и в 19-ом. Все это вполне легитимно; мне сейчас важно, однако, подчеркнуть, что это не то значение, которым я буду пользоваться. Я опираюсь скорее на Юргена Хабермаса с его «проектом Современности» (das Projekt der Moderne), каковой проект как раз и возводится им к эпохе Просвещения;[35] при этом меня интересует не столько само «содержание» проекта (хотя и в этом смысле могут быть проведены некоторые параллели), сколько его временные границы. Предлагаемое мною хронологическое деление — собственно Современность (после романтизма), с одной стороны, и, с другой, долгое «переходное время», начинающееся с эпохой Просвещения — также соответствует результатам, к которым пришел целый ряд исследователей, с разных сторон подходивших к проблематике Современности.[36]

Есть, разумеется, множество способов, которыми Современность может быть описана; одна из ее возможных характеристик, для нас сейчас наиболее важная, заключается в том, что Современность — это та эпоха, которая нам «теперешним» непосредственно доступна, «открыта»; мы, пускай лишь «в общем», но все-таки понимаем ее и ориентируемся в ней, не прибегая к помощи историка; мы говорим с ней, если угодно — все еще, на (более или менее) «одном языке».[37] Причина тому — или, осторожнее, одна из причин тому — понятна: мы (все еще) существуем внутри того миропонимания, которое свойственно Современности вообще; мы (по-прежнему) понимаем мир как — действительность. Чтобы приблизиться к этому «образу мира» попытаемся прежде всего отделить его от предыдущего.

В самом деле, действительность произошла не из ничего и возникла не на пустом месте. Она должна была сменить какой-то другой «образ мира»; не трудно догадаться какой — «природу». Каковая в свою очередь и в свое время заменила «творение».[38]

Можно было бы таким образом установить что-то вроде последовательности «образов мира» — cum grano salis, конечно. Античности в таком случае будет соответствовать «космос», Средневековью — «творение», Новому времени — «природа» и Современности — «действительность». Это последнее различение (Новое время с одной стороны и Современность, с другой) не является всеобщим «фактом сознания»; между тем без него, на мой взгляд, невозможно понять специфику последних двух столетий.[39]