Эндрю Круми - Мистер Ми

— Ну и что?

Разве это не любопытно, сказал я, вдруг несколько смутившись, что Руссо в шестнадцать лет якобы был столь наивен? Наблюдая за «мавром», Руссо научился «обманывать природу» (чем и занимался с большим энтузиазмом до конца своих дней), хотя к тому времени уже познал удовольствие, которое ему доставляли шлепки гувернантки (вопреки утверждению Руссо, соотношение их возрастов было не семь к тридцати, а одиннадцать к сорока), на всю жизнь определившие его вкусы, желания и пристрастия. К тому времени он уже встретился с таинственной мадемуазель Готон, с которой они разыгрывали фантазию учительницы и непослушного ученика: она порола его ремнем, допуская «величайшие вольности», но не позволяя ничего такого Руссо.

— Он был странный человек, — признала Луиза.

— Самое интересное, — продолжал я, не желая оставлять тему, хотя Луиза, возможно, предпочла бы поговорить о чем-нибудь другом, — что после описания семяизвержения «мавра» Руссо говорит, что если мужчины предстают перед женщинами в таком виде и женщины не испытывают к ним глубокого отвращения, значит, их что-то неодолимо влечет к мужчинам.

— Наверное, это зависит от точки зрения, — сказала Луиза.

— То есть как?

— Ну ведь все зависит от того, кто это наблюдает — мужчина или женщина, от того, возбуждает тебя подобное зрелище или нет.

Я ждал, что еще она скажет, но она замолчала. Тогда я спросил:

— Я вам рассказывал про Пруста и крыс?

Луиза покачала головой; во взгляде у нее было сомнение, точно она пыталась припомнить, не забыла ли она очередной анекдот; но я знал, что эту историю, как и историю про «мавра», я ей не рассказывал, хотя обе они играют важную роль в моей книге. Об этом говорит Марсель Жуандо, педераст, который описывал в дневнике повседневные события в борделе на улице дел'Аркад, куда часто наведывался Пруст. Обычно он брал номер и там готовился к «сеансу». Вскоре туда приходил Жуандо. К тому времени Пруст лежал в постели, натянув простыню до подбородка — то есть в том самом виде, в каком он представал перед посетителями у себя дома на Бульваре Османн. Пруст приказывал Жуандо раздеться догола и заняться мастурбацией, а сам под простыней делал то же самое. Потом Пруст вежливо просил Жуандо удалиться, и на этом все кончалось. Но иногда Пруст не достигал цели — может быть, потому что его отвлекали отголоски какой-то неуместной мысли; в таком случае Жуандо было раз и навсегда отдано распоряжение приносить в комнату две небольшие клетки. В каждой находилась голодная крыса. Жуандо ставил клетки — надо полагать, они были похожи на клетки, в которых держат попугаев или синиц, — к Прусту на постель и сдвигал их дверца к дверце, как железнодорожные вагоны, между которыми есть переход. Затем он поднимал дверцы, крысы остервенело набрасывались друг на друга, причем иногда одна загрызала другую насмерть. Глядя на это, Пруст достигал оргазма. Историю эту подтверждает Жид, который слышал ее от самого Пруста после того, как Пруст простит Жиду его первоначальный отрицательный отзыв о «Поисках» и писатели помирились.

— Какой ужас, — сказала Луиза. И я увидел, что автор «Поисков» вдруг представился ей монстром. Мне было очевидно, что и цветы боярышника, и Альбертина, и смерть Бергота были для нее отравлены, словно бы испакощены проползшим по страницам слизнем; возможно, именно этого я и добивался.

— Я не понимаю мужчин, — сказала Луиза.

— И я не понимаю, — отозвался я. — И Руссо не понимал, который, как сказал уставший от него Юм, меньше всего понимал сам себя.

— Но мы же, кажется, говорили о вас, — вспомнила Луиза. — Как мы вернулись ко всем этим вашим теориям?

Я засмеялся и извинился. Опять наступила пауза, и мне показалось, что вот сейчас я наконец заговорю о главном.

— Значит, вам хотелось бы завести детей? — спросила Луиза.

— Я об этом как-то не думал, — ответил я, пожав плечами.

— Вот как? — удивилась Луиза. — А я об этом думаю очень много.

— И вам хочется иметь детей?

— Для меня это вовсе не абстрактная проблема. Я думаю не о детях вообще, а о том, хочется мне или нет иметь ребенка.

— Понятно, — сказал я, хотя мне ничего не было понятно.

Луиза допила кофе.

— Надеюсь, вы когда-нибудь познакомите меня с вашей женой.

Я сказал, что они наверняка нашли бы общий язык. Я попытался представить себе, что бы испытывал, находясь в одной комнате одновременно с Эллен и Луизой, но обнаружил, что это представляет собой почти столь же неразрешимую логическую проблему, как тот легендарный предмет, который одновременно представляется и зеленым, и красным.

— А она огорчается по этому поводу? — спросила Луиза и, увидев у меня в глазах непонимание, пояснила: — По поводу детей.

— Нет, — сказал я. — В какой-то степени она даже испытывает облегчение.

— Да? — Луиза замолчала, точно переваривая услышанное, а я в это время дивился тому, что мы с ней так откровенно обсуждаем предмет, о котором я не говорил ни с кем и никогда. Но у Луизы был редкий дар говорить вслух то, что у других на уме, иногда даже то, что было на уме у меня. — Я знала женщину, которая много лет не могла забеременеть, а потом это вдруг случилось.

— Но ведь не всегда виновата женщина, — сказал я и поспешно добавил: — Взять того же Руссо.

— Так, мы опять вернулись к Руссо.

Кофе выпит. Оттягивать больше нельзя. Но теперь мне хотелось одного: рассказать ей все, исповедаться.

— Пойдемте посмотрим на ваш компьютер, — сказала она. А я глядел на кремовую блузку, на очертания ее груди, на выпуклость соска и представлял себе бесчисленных мужчин, которые, каков бы ни был исход сегодняшней встречи, обязательно ее у меня отнимут.

— У меня не может быть детей, — сказал я.

Она кивнула:

— Я так и поняла. Но, по вашим словам, вы с Эллен не очень-то их и хотели. Одним приходится лезть из кожи, чтобы заиметь ребенка, а другим — чтобы этого избежать. Так что вам, пожалуй, повезло больше всех.

Луиза старалась проявить сочувствие — в ее возрасте это было максимум, на что она способна. Но она была права: она не понимала мужчин, да и с чего бы ей было их понимать? Что касается меня, то я обдумал вопрос о детях со всех возможных точек зрения. Я научился мириться с тем, что для меня создание ребенка явится всего-навсего отрицанием неких неблагоприятных процентов в результатах многочисленных анализов, касающихся морфологии и подвижности, объема и плотности, вязкости и агглютинации; причем все эти качества так же ортодоксальны и повседневны, как остановки на пригородной линии; однако они заставляли меня сравнивать себя в своем воображении с каждым бросившим на Эллен голодный взгляд мужчиной, с каждым студентом, явившимся на утренний семинар с довольным сытым видом; с каждым беспечным болваном, который только по вине лопнувшего кондома легко, случайно зачал ребенка. Без сомнения, если бы я принялся обсуждать с Луизой этот вопрос, она сказала бы, что, если бы Эллен действительно сильно хотела ребенка, мы могли бы воспользоваться услугами донора — как будто я без того не знал, что на свете полно мужчин, которые были бы рады оказать мне эту услугу, и что Эллен, захоти она того, ничего не стоило бы зачать от другого мужчины и родить ребенка, хотя это отрицательно сказалось бы на ее карьере.

Я накрыл рукой ладонь Луизы. Впервые я осмелился до нее дотронуться, и она посмотрела на мою руку, как на насекомое, которое она не знает, как сбросить.

— Если бы вы только знали… — проговорил я.

Я склонился к ее лицу, моя голова была готова опуститься на ее плечо, где мне хотелось сладко выплакаться. Так вот для чего я это устроил!

Луиза отняла руку, встала и произнесла небольшую речь:

— Послушайте, кажется, у нас с вами разные представления о цели моего прихода. Пожалуй, я лучше пойду.

Вот так. Всего лишь один жест сближения… Но она, разумеется, была права. Я хотел невозможного, а мы осознаем невозможность своих грез, только когда они наталкиваются на холодность мира и застывают, как капли воска на воде, принимая совсем не те формы, в которых они нам представлялись. Для Луизы я был чем-то вроде «мавра», который, тяжело дыша, выбросил на пол перед камином струю горячей спермы, или писателя, занимавшегося мастурбацией под простыней. В ее вселенной мы все бьши одинаковы, все мужчины, и она отлично знала, что нам всем нужно.

Впрочем, расстались мы вполне дружелюбно. Я распрощался с ней в дверях точь-в-точь как распрощался бы с человеком, пришедшим снять показания газового счетчика, — впрочем, ее визит с самого начала и был задуман как нечто в этом роде. Так и не нарушив библейские заповеди, я смотрел вслед уходящей Луизе — и больше я ее никогда не видел.

После того как она пропустила «занятие» во второй раз, Джилл Брендон спросила меня, не знаю ли я, куда подевалась Луиза: оказывается, она перестала ходить на лекции. Не заболела ли? Выяснилось, однако, что она решила вообще бросить университет — по соображениям, в которых неприятный, но пустяковый эпизод, произошедший у меня дома, наверняка не играл никакой роли. Она в конце концов сообщила об этом в деканат в письме, о котором я узнал из мимолетного разговора в комнате отдыха преподавателей; но поскольку я твердо решил сохранять свой обычный вид полнейшего безразличия, я не смог выяснить подробности, даже если их кто-нибудь и знал. Боб Кормак сказал: «Луиза? Она как будто справлялась с заданиями, но особых способностей у нее не было». На что Джилл Брендон ответила, что она, по-видимому, ушла по «личным» соображениям. И посмотрела на меня со скрытым злорадством, которое могут оценить по достоинству лишь люди, насквозь пропитавшиеся формальдегидом университетской жизни.