Алексей Ковалев - Сизиф
Слушая это трогательное состязание, Сизиф думал о том, что фракиец, оказывается, не только обучал детей риторике, но и пополнял их восприимчивый разум новыми знаниями о богах и героях, и удивлялся — сколько же тот сумел вложить в их кудрявые головки всего за десять дней.
Оба были в равной мере удостоены восторженных материнских похвал и, попрощавшись с мужчинами — почтительно с Сизифом и тесным двойным объятием с фракийцем, — убежали в свою комнату.
— Неотложное дело заставляет меня повременить с тем, что тебе причитается, — обратилась Медея к Гиллариону. — Тебе будет воздано по заслугам, но я не хочу благодарить тебя походя, ибо заслуги твои велики. Будь так добр, подожди за дверьми, пока я переговорю с Сизифом, и возвращайся.
Когда Гилларион ушел, Медея еще некоторое время молча разглядывала Сизифа.
— Много воды утекло с нашей последней встречи, — сказала она затем.
Только тут он решился поднять глаза и, отбросив все посторонние мысли, ответил:
— Я слушаю тебя, царица. Мое сердце по-прежнему открыто.
— Другого я и не ждала. Сегодня я не задаю тебе вопросов, не приглашаю к спору. Мне нужно, чтобы ты выслушал то, что я скажу, с начала до конца, и запечатлел это в своей памяти. Тут не будет домыслов, слухов или сомнительных умозаключений, одна голая правда. Через три дня тебе предстоит принять власть над Коринфом. Чтобы ты не счел это моей причудой и не удивлялся, почему я, а не Язон, объявляю тебе об этом, я напомню о том, что ты, возможно, уже знаешь. Мой отец Ээт был некогда полноправным властителем этого места и царствовал здесь под благословением своего отца, блистающего Гелиоса. Однажды он отправился за Эвксинский Понт, где столь же успешно правил колхами, что, я надеюсь, делает и по сей день. Вместо себя он оставил в Эфире Бунуса. А теперь слушай еще внимательнее: после Бунуса Эфирой правили Алеус, Эпопей, Марафон и только потом царство перешло к Коринфу, который тоже провел тут всю свою жизнь. Не находишь ли ты, что пути, приведшие нас с тобой к Истму, на удивление похожи тем, что пролегли не столько по поверхности земли, сколько сквозь время? Во всяком случае, не сокрушайся более, что время так своевольно с тобой поступило. Как видишь, не ты один был им сначала удален от цели, а потом приближен к ней. Должно тебе теперь стать понятным и то, что не из-за Язона были мы приглашены старым Коринфом. Не будь я его женой, у Язона не оказалось бы никаких прав на этот город. Ныне он легкомысленными деяниями навлекает позор на свое имя и собственными руками лишает себя царства. Я же хоть и не буду ему на этот раз помогать, но не останусь и в Коринфе, ибо имена Язона и Медеи прочно связаны, сколько бы страданий ни приносила нам эта связь. Да и не Коринф занимает сейчас мои главные помыслы. Но городу нужен правитель, и по праву прямой наследницы Ээта я назначаю им тебя как наиболее достойного. Поверь, что одного этого было бы довольно, чтобы коринфяне охотно тебе подчинились, но, насколько мне известно, они готовы это сделать и без моего приказа, скоро ты сам в этом убедишься. Эти три дня я проведу с детьми в храме Геры, в молитвах. Последи, чтобы никто нас не беспокоил. Тебе не трудно будет это сделать, так как храм окружат верные мне воины, которые не пропустят и самого Язона, вздумай он появиться. Не думаю, однако, что он вернется сюда прежним властителем, не до того ему будет. По истечении же трех дней, наутро, я покину Коринф, но не прежде, чем народ назовет тебя новым царем. Отправится ли Язон вместе со мной или выберет иную дорогу, править Коринфом ему больше не придется ни волей богов, ни волей людей, ни собственной волей, которую он растерял, ни моим содействием. Отрешись от всех прочих забот, Сизиф, и возрадуйся. Подумай о себе, о том, что желанная тобой судьба наконец свершилась.
Переполненный чувствами Сизиф долго не мог произнести ни слова. Медея не торопила его. Потом, не отдавая себе отчета в том, что делает, он опустился на колени и до земли поклонился царице, а выпрямившись, проговорил:
— Прости, скорбная дочь Ээта, что поступаю вопреки твоему повелению, но я не смогу как подобает открыто принять твой щедрый дар, если не скажу, что должен. Не все остается мне ясным в твоих намерениях. И то, о чем ты умалчиваешь, омрачает радость совершающейся судьбы.
Медея смотрела на него, улыбаясь.
— Чего мы не постигаем сейчас, именно таким и задумано богами и вернется к нам рано или поздно, раскрывшись в истинном своем значении. Разве ты этого не знаешь? Нет у тебя причин тяготиться неведением. Не сказала ли я, что собираюсь целых три дня провести в непрестанных молитвах?
Поднявшись с кресла, Медея подошла к Сизифу и опустила руку на его темя.
— Я не ошиблась в тебе. Ты будешь добрым и мудрым царем. Ступай домой, передай великую весть Меропе, скажи, что я благодарна ей за сыновей, что буду молиться и за ее детей и что, благодаря ей, был у Медеи миг, когда она почти сравнялась в чистоте с плеядами.
* * *Был глубокий вечер, а Гилларион все еще не возвращался из дворца. Супруги успели обсудить все подробности предстоявших перемен, и после того, как Меропа заставила мужа несколько раз повторить слова царицы, которые, как они полагали, касались ее ближайших планов, оба пришли к выводу, что Медея, усомнившись в своей правоте, собирается просить у богов совета. Возможно, она даже вовсе отказалась от гибельного решения и обращается к богам по какому-то другому поводу, ибо и в ее жизни наступали крутые перемены. Последнее подтверждалось упоминанием о мгновении, которое будто бы подарила ей Меропа. Та снова и снова просила мужа передать дословно сказанное царицей. Он терпеливо исполнял просьбу, стараясь вспомнить не только сами слова, но выражение лица Медеи, интонацию, с которой они были сказаны, и замечал, что с каждым разом женой все больше овладевает печаль. Ему не удалось ничего выпытать о ее причинах, за исключением того, что это не было связано с судьбой царских сыновей.
Когда они готовы были уже подняться наверх, явился фракиец, но лишь для того, чтобы еще раз поблагодарить хозяев за приют, объявив, что по просьбе царицы он остается с нею и ее детьми. Эта новость еще больше утешила Сизифа, но все же он не удержался и спросил Гиллариона прямо, не предвидит ли тот какой-либо опасности в необычном уединении Медеи. Ответ фракийца был столь неожиданным, что на руках и ногах Сизифа вздыбились волоски.
Беспалому бродяге каким-то образом известны были подозрения сына Эола и плеяды, и после того, как его осыпали благодарностями и дарами, фракиец решился вновь обратиться к царице с речью. В этот раз он рассказал ей одну из притч, случайно услышанных им в Мегаре от купца, только что вернувшегося из Египта. Любознательные египтяне таили пристрастие не только к собственным бесчисленным богам и пророкам, но и к преданиям окружающих народов, особенно — к легендам того племени, которое долгое время обитало на их земле, спасаясь от голода, поразившего всю округу. Эта притча, по мнению Гиллариона, как нельзя более подходила к случаю.
Речь в ней шла о богатом стадами и почтенном годами хабире из Халдеи и его престарелой жене, которым бог этого племени даровал единственного сына в таком возрасте, когда их соседям и в голову не пришло бы думать о потомстве. Но вслед за этим тот же странный бог по имени Иахве потребовал долгожданного первенца себе в жертву. И нимало не смущенный такой непоследовательностью отец приготовился развести костер и зарезать безмерно любимое дитя. Даже многоопытные жители верхнего и нижнего Нила, вполне по-свойски обращавшиеся с загробным миром, качали в этом месте головами, отказываясь понимать исступленную веру варварского народа. Но надо сказать, что и самому этому народу воспоминания об упрямой решимости патриарха внушали ужас.
Фракиец признался Сизифу, что в этом месте ему удалось так захватить внимание Медеи, что та стала поторапливать его, желая побыстрее узнать, чем кончилось дело, даже притопывать своей царственной стопой. Он же, не поддаваясь нажиму и не стесняясь для пущего впечатления добавить от себя некоторые украшения, постарался расписать во всех подробностях, как рано утром престарелый отец отправился с ничего не подозревавшим юношей в уединенное место далеко от дома, чтобы послушно исполнить повеление своего страшного бога.
Все шло так размеренно и привычно, как если бы старик готовился принести в жертву овна, за исключением того, что овцы у путников не было, а в том пустынном месте, куда они наконец пришли, ее и взять было негде. Египтянин, от которого узнал эту историю мегарский купец, особенно настаивал на решимости почтенного хабира, на отсутствии у него каких бы то ни было сомнений или надежд на неожиданное разрешение дела. Упирал он на это потому, что даже у этого пастушьего племени человеческие жертвы были давно уже не в чести и запрещались их противоречивым богом, не желавшим видеть свой народ кровожадными дикарями. Последнее же повеление его было вполне недвусмысленным, ошибаться старик не мог, так как он сам как раз и был духовным родоначальником племени, познакомившим людей с этим богом, его природой и свойствами и внушившим соплеменникам потребность позабыть всех остальных богов, вручив свою судьбу ему одному. Хороша же была судьба, предписывающая пресечь духовную наследственность у самого корня. Но в вере хабиров, или иврим, как их еще называли, в непостижимость своего бога таилось одновременно и грозное его величие. Он громогласно заявлял, что не имеет ничего общего с многочисленными, неразборчивыми, противоречившими друг другу божествами варваров, и в то же время требовал от самого верного своего адепта немыслимого, варварского жертвоприношения. И сжавший в кулак сердце патриарх знал, что поступит именно так и никак иначе.
