Алексей Ковалев - Сизиф
Она была принята в дом и вскоре приступила к взращиванию царского сына. Выкармливаемый нектаром и амброзией, Демофонт быстро обретал редкое благообразие, радуя сестер и родителей. Но главное было впереди. Няньке предстояло еще выжечь в младенце его человеческий изъян телесности, природную червоточину, обрекающую людей рано или поздно расстаться с жизнью. Это чудо требовало особых усилий даже от богини, и она выбирала время глубокой ночи, когда никто не смог бы прервать священнодействие.
Деметра набралась многих знаний о природе человеческого страдания. В этом смысле справедливо было бы считать, что ей известно о людях больше, чем кому-либо из богов. Но и она не успела еще постичь всего разнообразия запутанных человеческих переживаний, среди которых есть и безмерное любопытство, и животный страх. Первое толкнуло мать поинтересоваться предметом ночных бдений няньки с сыном, второй вырвался протестующим воплем Метаниры, которая увидела сына лежащим среди поленьев в очаге и охваченным пламенем.
Внезапно остановленная в высоком разгоне уздой профанического страха, который обуял женщину, богиня вышла из себя. Люди не способны были ведать, что творят. Обманутые внешними признаками, они не отличали хорошо знакомого зла от сверхъестественного добра, которым она хотела их одарить. Демофонт был извлечен из огня и спасен — спасен в их убогом сиюминутном значении, но вечную жизнь у него отняли. И тогда обескураженная двумя подряд поражениями, нанесенными ей с противоположных сторон, изнутри и извне, богиня взялась за то, что не удавалось до сих пор никому, — отыскать звено, которое соединило бы безнадежно разорванные от века время и вечность.
И людям, и даже богам ее усилия представлялись бунтом скорбящей матери. У этого предела и задерживалось сознание тех, кому не довелось пройти до конца испытания и откровения элевсинских таинств.
Уединившись в храме, выстроенном по ее требованию царем Келеем, богиня плодородия отказалась участвовать в небесных и земных делах. Жизнь вокруг остановилась. С этим не могли не считаться и боги, которые вскоре стали обращаться к Деметре с дарами и предложением вернуться к своим обязанностям. Все были отправлены обратно ни с чем.
Считалось, что условия, на которых богиня могла бы пойти навстречу просьбам о восстановлении мирового порядка, известны. То есть всем казалось, что они знают, каковы должны быть желания богини, лишившейся дочери, так что после некоторых колебаний стал возможным компромисс — дочь к ней вернулась. Она не была более прежней девой Корой, перед матерью предстала утратившая девичью прелесть, обреченная на бездетный брак с лица не имущим Аидом, обретшая новое имя Персефона, полноправная властительница царства мертвых. Но возвращение это было лишь неизбежным побочным эффектом другого, более глубокого явления, о котором сосредоточенно молилась богиня. К кому же обращала молитвы Деметра в своем собственном храме? Очевидно, не к олимпийскому владыке — ему оказалось достаточно ее стойкого отказа в сотрудничестве.
Чудилось, что они блуждают в этих светлых дебрях где-то совсем рядом с истиной, которую искали. Богиня-мать, бессильная одолеть смерть в одиночку и не сумевшая это сделать с помощью людей, нуждалась в чем-то или в ком-то еще. Когда ей открылась эта тайна, она передала элевсинцам свой несказанный опыт в виде таинств, причащаясь которым человек обретал знание о вечности и переставал страшиться смерти.
История тем временем катилась дальше, повествуя об уловке Аида, скормившего супруге перед возвращением на земную поверхность гранатовое зерно, что лишило Персефону возможности остаться с матерью навсегда — будто бы ей, властительнице вечных душ, так уж этого хотелось! — о радостной встрече матери с дочерью, об оттаявшей богине, которая вернула земле плодородие, даже кое-чему еще научила нескладных земледельцев. Весело катясь по этой праздничной дороге, история уводила от того, единственно значимого, что открывалось каждый год в Элевсине. С возвращением Коры к земной жизни совершалось еще одно рождение, заявлял о себе миру уже самой девой неизвестно от кого рожденный, неведомый младенец, имя которого вырывалось вздохом ошеломленной многотысячной толпы — Иакх!
В отличие от нескольких избранных толпа была только свидетелем, не участником таинств, и для нее это имя означало всего лишь глас, зов. За год, прошедший с последних тесмофорий, люди успевали перепутать это имя с именем Вакха — человеческим воплощением Диониса. Но может быть, это и был третий Дионис? Может быть, сами того не зная, они еще раз эхом повторяли отзвук того надмирного действа, которое вершилось между богиней, становившейся одновременно матерью, супругой и дочерью, и богом, который был собственным отцом, сыном и братом. Эти множественные наслоения, складывавшиеся одно за другим, как лепестки божественной розы, составляли тайну, необходимую душе, чтобы взрастить истину. Колос, просиявший в осеннюю ночь месяца боедромиона в погруженном во мрак храме, был чем-то похож на этот внезапно раскрывшийся цветок, ибо и зерну, чтобы взрасти, необходима тьма. Лишь тогда бесплотные души, слонявшиеся неизвестно где, ничего не значившие двойники тел, брошенных в землю безо всякой надежды на воскрешение, начинали проявлять признаки жизни.
Изнуренные бессонной ночью и небывалым путешествием, в котором они поочередно помогали друг другу спускаться по кручам и одолевать отвесные подъемы, супруги лежали, обнявшись, и улыбались сквозь слезы. Говорить они больше не могли. Им было непривычно легко и радостно, почти как в ту первую ночь по дороге в Фокиду, когда их брак наконец свершился. Но сегодня в их неге не было счастливой опустошенности, их тела пронизывала новая искрящаяся сила. Только в отдалении все еще качалась скорбная тень беды, с которой они ничего не могли поделать. Неясное чувство, открывшееся в мистерии, воспроизведенной ими собственными скудными средствами, никак не могло помочь кому-то третьему. Они понимали теперь, почему мисты ни с кем не говорили о таинстве — они не обсуждали его и между собой, ибо говорить об этом было незачем.
Отдалившись в сознании, беда не оставила их сердца. Наоборот, она была теперь еще ощутимее, как если бы речь шла об их собственных детях. Но эта горькая жертва совести, казалось, была неотделимой от блаженного света, пролившегося на них перед тем, как в окна заглянул рассвет. Вместе с ним пришла к Меропе и Сизифу уверенность, что спасти детей, да и не только детей, а всех, кому грозит смерть, можно и не вяжа Медее руки, чего им все равно не дано было сделать, а только зная, зная, зная, как задуман мир.
9
Пролетели те недолгие дни, когда дом Сизифа был отмечен присутствием царских сыновей, когда их шумные игры сменялись тихими беседами Гиллариона, а те, в свою очередь, выливались в оживленные споры, в которых демон косноязычия, изнемогавший под пристальным вниманием наставника, выбивался из сил и мало-помалу уступал свою добычу, отпуская мальчика в ясный мир плавной и выразительной человечьей речи. Медея, держа слово, никак не давала о себе знать, не поступало вестей из Микен, ни дурных, ни добрых, и волнение, достигшее высшей точки той бессонной ночью, которую Сизиф и плеяда провели в мыслях об элевсинской затворнице, улеглось.
Но вот наконец фракиец сказал супругам, что мальчик здоров, а в доказательство попросил Ферета рассказать своими словами один из подвигов Геракла, что малыш и проделал очень увлеченно, без единой запинки. Знакомая тревога вернулась к Сизифу и Меропе, когда пришла пора уведомить царицу, что целитель сделал свое дело, но мешкать они не решились.
Провожая ребятишек, Меропа чуть дольше, чем принято, прижимала к себе их беспокойные тельца, и лишь нетерпение, с которым они рвались домой, помешало ей удержать их в объятиях еще немного. В сопровождении Сизифа, фракийца и стражи, не без удовольствия покинувшей свой пост, Мермер с Феретом отправились во дворец.
Самые первые бурные мгновения встречи с матерью тоже были сокращены горячим желанием Ферета показать ей свои успехи. К удивлению Сизифа, это было уже другое приключение Геракла, переданное с той же легкостью и изяществом. Но теперь дело не ограничилось и этим, ибо и Мермер жаждал получить свою долю материнского внимания. Не успел Ферет закончить рассказ о злых птицах с когтями и перьями из твердой меди, обитавших у Стимфалийского озера, особенно ярко обрисовав ту его часть, где герой, взобравшись на дерево, вспугнул прячущихся хищниц громкой трещоткой, и даже изобразив ее веселый звук, как брат перехватил инициативу ловким переходом «а вот еще говорят» и изложил новый подвиг силача, за которым последовало еще одно красноречивое описание Феретом его победы над диким вепрем. Здесь излюбленным местом рассказчика были искрящиеся на солнце снега на вершине горы Эриманты, куда Геракл загнал зверя и где тот окончательно завяз. Должно быть, это зрелище напомнило Медее о Кавказе, потому что в этот момент она привлекла к себе сына и не отпускала его до конца истории.
