Эфраим Баух - Завеса
Справился на работе, можно ли провести отпуск в Скандинавии, и не встретил никакого возражения. Вспоминал разговор с Аверьянычем, который инструктировал его перед отъездом. Прошло много времени, облик наставника стал несколько смутным, но голос звучал ясно:
– Поедешь в Скандинавию, ну, в туристскую поездку, с женой. Первая встреча в Копенгагене, вторая – в Стокгольме, третья – в Бергене. С разными специалистами нашего дела.
«Всем хочется побывать за границей, – ухмыльнулся про себя тогда Цигель, – но до такой степени».
– В Копенгагене будешь жить в гостинице «Астория», прямо у вокзала. Там рядом, в столовке, настоящий русский борщ. Слыхал анекдот: сидят в одной камере Штирлиц и Чапаев. Выволакивают Василь Иваныча на допрос. Час нету, два. Наконец вбрасывают. Весь избитый. – Что случилось, – спрашивает Штирлиц. – Говорил тебе – записывай, – огрызается Чапай, – а ты все – запоминай, запоминай...Ха-ха. Так вот – запоминай. Память у тебя высшей пробы, это я отлично помню.
«Выдал, гляди, комплимент, сукин сын», – умилился тогда Цигель.
В Копенгаген прилетели поздно.
Уже в сумерках поселились в отеле «Астория» по улице Банегардспладсен, 4, рядом с приземистым зданием вокзала Датского королевства. Из окна гостиничного номера, вправо наискосок, оно виделось целиком, тускло освещенное в довольно светлой северной ночи сентября, но цифры времени, ярко вспыхивающие в темноте, будоражили всполохами стены комнаты, просачиваясь в сон. Цифры менялись в светящейся тарелке часов на фасаде вокзала.
Цигель встал по привычке очень рано. Вышел на пустынную площадь перед вокзалом. Внезапно дрожью по телу прошло острое ощущение ностальгии по такому же утреннему часу, когда он каждое утро, последний раз всего два дня назад, затемно, ожидал автобуса, везущего на работу, на перекрестке, у сада, где деревья дремотно покачивали вершинами, пахло свежестью предрассветной прохлады, росой, влажной древесиной и забытым детством. Одинокий светофор, казалось, зря переключался с красного на зеленый свет, – дорога была пуста.
Жена спала в номере. Она привыкла к раннему его уходу и столь же ранним прогулкам в выходные дни.
С трудом, преодолевая отвращение, он сел в такси, пахнущее клопами.
В пустынном дворе библиотеки Копенгагенского университета стояла тишина, едва нарушаемая слабым плеском фонтана.
Одинокий человек в тонких дорогих очках и в отлично сшитом костюме разглядывал кувшинки и лебедей, плавающих в живописном пруду под деревьями. Обратился к Цигелю, сразу же по-русски:
– Вам знакомо имя Кьеркегор?
– Еще бы. Знаменитый датский философ. Вот же его памятник.
Можно ли было сделать нечто более циничное, чем использовать имя философа для прикрытия шпионских дел? – возмущался про себя Цигель. Хотя, ведь имя знаменитого средневекового философа было Спиноза – «Спай ноузи» по-английски – «шпионский нос».
Сели на скамейку, укрытую листвой деревьев. Собеседник, не заглядывал ни в какие бумажки. Весьма педантично, словно бы считывая с памяти, задавал вопросы, требуя отвечать неторопливо, негромко, и как можно ясней. Цигель понимал, что это требуется для невидимого глазу записывающего устройства. Голос у собеседника был неприятно костяной, вызывая у Цигеля сухость во рту, но из вопросов следовало, что он детально ознакомился с материалами Цигеля о приборах, измеряющих высоту и маневренность самолетов. Несомненно, человек был специалистом в этой области. Единственным, что согрело душу Цигеля, было признание собеседником ценности переданных сведений, хотя Цигель весь взмок, иногда затрудняясь с ответом. И это при прохладном северном утре.
– Завтра, в эти же часы, в музее скульптора Торвальдсена, – собеседник встал, так и не назвав своего имени и не прощаясь, исчез среди деревьев.
И никакого конверта.
Цигель остался сидеть на скамейке. Попытался вытащить руку, на которой, оказывается, сидел, и она онемела. Чувство обессиливающего безразличия, смертельной опустошенности тянуло крикнуть «Помогите!» На какой-то миг показалось – прервалось дыхание. Все вокруг было бессмысленным. Непонятно было, где он находится, чей это памятник рядом. Наконец, с трудом поднявшись, стал искать выход из парка, окруженного каменной средневековой стеной. Выходов было несколько. Такого еще с ним не случалось. Это был настоящий нервный приступ. Отошел немного в такси, вспомнив название гостиницы, куда надо ехать.
– Астория, – голос был неузнаваемым – сдавленным и хриплым.
Вот тебе и начало первого долгожданного отпуска в Европе.
Жена только проснулась в отличном настроении, напевала себе под нос, спускаясь к завтраку в столовой гостиницы.
После завтрака Цигель тоже немного повеселел. Вышли на нежаркое сентябрьское солнце, в пресыщенное спокойной жизнью, полное весело развевающих цветных флагов на ветру пространство Дании. И все же оно не в силах вот уже несколько веков отвязаться от слов Гамлета – «Подгнило что-то в Датском королевстве». Миновали парк Тиволи, магазин с хрусталем и винами, пересекли проспект Андерсена, по обеим сторонам которого тянулись велосипедные колеи: такое число велосипедистов можно в Израиле увидеть лишь в Судный день. Но там это, в основном, дети. Здесь же целые семьи с детскими колясками, прикрепленными к раме заднего колеса, неслись вдоль улиц.
Остановились у муниципалитета – очаровательного здания средневековья с немыслимыми коньками на крыше, то ли выросшими из сказок Ганса-Христиана Андерсена, то ли давшими повод для них. Внезапно из дверей муниципалитета, по ступеням, посыпалась толпа. Молодые парни в каких-то марлевых женских платьях плясали, раскидывая в стороны волосатые ноги, и осыпая всех рисом. Оказалось, что это свадьба. Ее тут празднуют в муниципалитете.
Толпа продолжала напирать, толкая в улицу Фридериксберггаде, открывающую главную прогулочную – Строгет. В столь ранний час улица уже была забита людом. Толпа пронесла мимо мемориальной доски, которая заставила Цигеля вздрогнуть: в этом доме родился и проживал долгие периоды своей жизни знаменитый датский философ Серен Кьеркегор. Ощущалась отчужденность толпы, неприкрыто выступающая за холодным нордическим равнодушием. Половодье человеческих глаз по-рыбьему скользило мимо.
Постояли они у знаменитой русалочки, затеряно и печально каменеющей на берегу под безликое щелканье фотоаппаратов.
Долго глазели на оловянных солдатиков сменяющегося караула у королевского дворца, вышагивающих рядом с не менее игрушечными пушками.
Зашли в экзотическую чайную, увешанную картинами, виртуозно написанными в подражание средневековью, пили чай из особых красочных чашек. Тут Цигель совсем успокоился.
На закате любовались готовящимися раствориться в ночи шпилями соборов и церквей, составляющих родовой силуэт датской столицы.
Утром Цигель опять встал в отвратительном настроении, которое вовсе усугубил громоздкий, как склеп, музей скульптора Торвальдсена. Убивала скука подавляюще огромных статуй, конных и пеших, которые, казалось, сделаны были из массы грязного папье-маше. Тяжеловесный Торвальдсен наводил тоску не только своим именем, но и неутомимостью каменотеса, дровосека, палача природы. Редкие посетители в этой анфиладе помещений, выстроенных прямолинейно, как по ранжиру, и потому более пугающих, чем запутанный ходами лабиринт, обнаруживались, как мокрицы в складках скульптур. Да и редкие смотрители, сплошь мужчины, неряшливые, облысевшие, большетелые, тоже были подобны замшелым конторским мокрицам.
Но тут костяной человек, вчера до такой степени выведший Цигеля из себя, словно бы ожил в атмосфере былой имперской деспотической славы. Более безопасное место для встречи трудно было себе представить.
Оказывается, со времени вчерашней встречи он успел досконально разобрать все наговоренное Цигелем, выявил несообразности, смысл которых пытался сейчас выяснить. Затем извлек из внутреннего кармана своего отлично сшитого костюма небольшой альбом. Цигель с удивлением рассматривал общий вид цеха, в котором работал, детали приборов. Это были сделанные им и впервые увиденные снимки, ибо проявлял их не он.
Человек требовал более детальных объяснений, тыкал пальцем в снимки, пользуясь техническими терминами, часть которых Цигель просто не знал, но боялся переспрашивать и просто помалкивал, уже понимая, что конверта от этого робота не получит. Жаждал одного, чтобы тот отпустил его душу на покаяние. И вдруг, вероятнее всего, желая проявить какое-то чувство, человек изобразил некое подобие улыбки, искривившее его лицо, и спросил:
– Как первенец?
– Он у меня способный. Компьютерщик. Школу кончает.
– Знаем, знаем.
Цигель вспотел:
– Только его не трогайте.
– Чего нам его трогать. Пусть учится на пользу себе и государству.
Так и не отметил какому.
