И. Грекова - Кафедра
— Думаю, что нет, — соврала я, потушила свет и ушла к себе.
Ох, если Сайкин и в самом деле женится, как же я их избалую…
Александр Григорьевич вернулся поздно, ко мне зайти не соизволил, лег спать. На другой день был мрачноват, молчалив. Я его ни о чем не спрашивала. Разговор состоялся на третий день.
— Между прочим, — сказал он, потопывая носком кеда по полу, — эти негодяи уже тебе протрепались, а ты делаешь вид, что ничего не произошло.
— Так оно и есть. Пока как будто ничего не произошло.
— Нет произошло. Можно, я ее приведу сюда? Познакомиться, а не совсем.
— Конечно, можно.
Договорились о дне. Я приготовила угощение (разумеется, покупное — на домашнее у меня не хватает ни времени, ни уменья), заставила Димку с Иваном хорошенько вымыться и после этого запретила им выходить во двор.
— Мама, на минуточку! — нудил Димка.
— На две минуточки! — вторил ему Иван.
— Ни на полминуточки!
— А на секунду? — спросил Димка.
Я рассердилась и сказала низким голосом, имитируя мужское влияние:
— Что за торговля? Слушаться беспрекословно!
Мальчишки послушались и удалились на кухню. Вскоре оттуда донеслись гнусные препирательства. Иван что-то канючил, а Димка ему возражал. Несколько раз до меня донеслось любимое слово «дурак». Я против него не возражаю, слава богу, что не хуже. Я читала книгу, но не могла сосредоточиться. Когда канюченье и перебрасывание «дураками» перешло в плач и грохот вещей, я вышла на кухню и увидела, что купленный мной роскошный торт растерзан. Димка с Иваном выковыряли из него четыре шоколадинки по углам, а теперь дрались из-за пятой, центральной. Дрались, заливаясь слезами. Увидев меня, они подбежали ко мне и вцепились в мою парадную кофту, сразу перепачкав ее шоколадом и кремом.
— А Димочке-то всегда все самое лучшее достается! — рыдал Иван. — Я в этой семье как чужой!
— Мама, честное слово… — подвывал Димка.
— Ты съел центральную? — строго спросила я.
— Да, я съел, но по справедливости. Он не согласен, что пять — число нечетное, а значит, на два не делится.
— Зато вы делитесь, проходимцы, архаровцы!
— Ротозей Емельян и вор Антошка, — услужливо подсказал Димка, только что прочитавший «Мертвые души». Тут хлопнула входная дверь и вошел Сайкин с девушкой.
— Знакомьтесь. Это мама, а это Катя. А эти двое — мои младшие негодяи. Ты уже их знаешь по описаниям.
Девушка была светлая, тонкая, как морская игла. На впалых матовых щеках легкие пятна румянца. Негустые волосы не падали на плечи, а парили, как в невесомости. Она подала мне тонкую холодную руку:
— Мелитонова Катя.
— Очень приятно, — ответила я. — Меня зовут Нина Игнатьевна.
— Очень приятно, — послушно повторила она.
Тут я заметила, что Сайкин с ужасом смотрит на мою кофту. Голубой мохер носил отчетливые следы шоколадных пальцев.
— Разрешите представиться, — сказал Димка по-книжному, но представляться не стал.
— И я тоже, — сказал Иван.
Оба были перепачканы до ушей и свыше. Александр Григорьевич метнул на них взгляд громовержца, и они немедленно удалились.
— Я приготовлю чай, а вы покуда поговорите, — сказал Сайкин тоном, не допускающим возражений.
Я провела Катю к себе. Мы уселись друг против друга на приземистые кресла-раскоряки и стали молчать. Я просто молчала, а она из робости. «Эх, — думала я, — не так надо бы нам знакомиться…»
— Вы учитесь или работаете? — спросила я, стараясь быть приветливой. Вообще это у меня плохо выходит.
— Работаю и учусь. Кончаю школу рабочей молодежи…
— А где работаете?
— На почте. В отделе отправки бандеролей.
— Нравится работа?
— Ничего.
Что бы еще у нее спросить?
— А родители у вас есть?
— Мама есть. Папа умер.
— Мама где-нибудь работает?
— Нет, пенсионерка.
Что-то этот разговор мне мучительно напоминал. Да, сообразила я, какое-то сватовство прошлого века. «А сколько душ у вашего папеньки?»
Не находя более тактичных вопросов, я замолчала. А Катя сидела на кресле пряменько, сторожко, гладя на меня подотчетными голубыми глазами. Молчание затягивалось.
— Простите, — сказала я, — пойду переменю кофточку. Эти мальчишки дрались из-за торта и всю меня перемазали.
— Не надо так переживать, — сказала Катя и вся залилась краской.
Я собрала всю свою воспитанность (вообще у меня ее мало, сказывается детство, никто меня не учил «манерам»), улыбнулась, извинилась и вышла. Кофточку я заменила другой, переоделась в ванной. Потом оказалось, что запачкана и юбка. Ее я тоже переменила. Когда я вернулась, Катя сидела и плакала, а Сайкин, примостившись на ручке кресла, ее утешал. Увидев меня, оба встали.
— Чай подан, — сухо сказал Сайкин.
Сели за стол в кухне. На Катиных беленьких ресничках просыхали слезы. «Младшие негодяи» тоже были призваны к столу. Они оказались уже умытыми, переодетыми и вели себя вполне пристойно. Димка, указав на рыбу, любезно спросил: «А каково вам, господа, покажется вот это произведение природы?» — на что Катя испуганно ответила:
— Ничего.
Разоренный торт Сайкин удачно нарезал кусками так, что ничего не было заметно. Разложил по тарелкам закуски. Катя все хвалила: «Вкусная колбаса… Вкусный сыр… Вкусная рыба», хотя все это было более чем обыкновенно — нормальный московский гастроном. А может быть, бедная девочка просто недоедает?..
Когда чаепитие было окончено, Сайкин приказал мальчишкам идти спать.
— «Но человека человек послал к анчару властным взглядом…» — с пафосом продекламировал Димка.
— Вот именно, — ответил Сайкин и наградил Димку таким властным взглядом, что тот «послушно в путь потек», сразу же направившись в мальчишатник. За ним поспешал Иван, жадно оглядываясь на недоеденный торт, но не смея подать голос.
Когда мы остались одни, Сайкин взял слово и сказал следующее:
— Мама, ты, конечно, догадываешься, что мы с Катей задумали жениться. Не пугайся, это еще не скоро, мне надо сначала окончить вуз. Но намерение наше твердое. Я знаю, как тебе трудно будет без моей помощи, и не собираюсь тебя ее лишать. Эти негодяи тоже мне не чужие, и за их воспитание я чувствую себя ответственным. Ты меня извини, но тебя они абсолютно не слушаются.
Я кивнула. Сайкин продолжал свое слово:
— Все будет зависеть от того, какие отношения сложатся между тобой и Катей. Ты ее видишь сегодня первый раз, а уже успела ее обидеть.
— Саша, что ты, никто меня не обижал! — воскликнула Катя, горестно сложив ручки с длинными слабыми пальцами.
— Молчи, — сказал Сайкин, — знаю, что обидели. Мама, я все отлично вижу. Катя, конечно, не такая рафинированная интеллигентка, как тебе хотелось бы, зато она лучше тебя знает жизнь. А ты, прости меня, жизненных трудностей, в общем-то, не знаешь…
Тут заплакала я.
— Нина Игнатьевна! Что с вами? Да не плачьте же, не плачьте, ради бога! — метнулась ко мне Катя. — Саша, как тебе не стыдно!
Я чувствовала на своем плече легкую Катину руку, на своих волосах легкое Катино дыхание. Я плакала неудержимо, изо всех сил, вкладывая в этот плач все нервное напряжение, все «протори и убытки» последних месяцев, а может быть, и лет… И дыхание Кати, и ее легкая рука, и нежные упреки, сыпавшиеся с ее губ: «Да зачем же так, перестаньте, что вы так переживаете?» — были мне почему-то отрадны… С этого вечера мы с Катей стали друзьями.
А Валентин? Он все еще в командировке. Не знаю, как повернется жизнь…
И последняя «разность», не такая уж важная: Лева Маркин от меня совсем отошел. Он влюбился в студентку, свою дипломницу, Люду Величко, ту самую, которой я когда-то поставила пятерку за молоко.
Это стало мне ясно вчера. Я встретила их на институтском дворе. У Люды через плечо висела плетенная из прутьев сумка-корзинка из тех, какие были в моде лет пять назад. Он ей что-то говорил, глядя ей в лицо снизу вверх. Она отвечала ему, улыбаясь, но, когда я подошла, испугалась, спешно поздоровалась, сказала: «Мне пора» — и побежала юно и гибко на длинных статных ногах через весь двор к воротам. Корзинчатая сумка болталась из стороны в сторону у ее бедра, а Лева Маркин глядел на ее спину, на ее гибкий бег и болтающуюся корзинку с такой печальной нежностью, что мне сразу стало все ясно…
Что ж, справедливо. Все эти годы преданностью Левы Маркина я пользовалась не по праву. Пусть будет счастлив.
ПИСЬМО СЕРЕЖИ КОХА
Аська, парнище, здравствуй!
Мы тут без тебя здорово скучаем. Прямо не у кого стало списывать.
Новостей у нас немного. Олежка Раков вполне определенно идет в аспирантуру. Говорит, что без всякого блата, только по своим личным качествам. Вполне возможно, такой человек сам себе блат.
Расползлись мы по кафедрам, как тараканы, сидим тихо, пишем дипломы. Мне не повезло — попал к Флягину. По доброй воле к нему никто не идет, мне это дали как общественное поручение. Это какой-то научный доходяга. Человек, безусловно, знающий, эрудиции навалом, но тиран и зануда. Студентов терпеть не может. Вечно старается чем-то оскорбить, высмеять. Требует железно, чтобы весь материал на память и в темпе. Какой-то средневековый садист. Я ему сдавал системотехнику (по его лекциям). Он, собака, там описал одну систему с помощью восемнадцати уравнений со случайной правой частью. Сидел я как без штанов, списать неоткуда, подавал сигналы в сторону двери, у нас там пункт неотложной помощи, но ребята меня не поняли. Я спрашиваю: «Товарищ профессор, можно выйти? Я на минуточку». А он улыбнулся, как инквизитор у костра, и говорит: «Я раньше вас пришел, а сижу. Ответьте на билет, тогда выйдете». Вернулся я на свой костер. Потел-потел, вспоминал-вспоминал, хоть убей, больше шестнадцати уравнений не вспомнил. Подхожу, подаю листок: «Больше не могу, товарищ профессор». А он проглядел листок судачьим глазом и с ехидной ухмылкой говорит: «Наскребли все-таки шестнадцать?» Поставил трояк. У меня этот трояк единственный за все время учебы. Можно бы пересдать, да неохота снова идти к этому птеродактилю.
