Виктор Голявкин - Избранные
Вот сейчас, когда пишется повествование, величайшее, я бы сказал, из великих, непревзойденный роман (не обращайте внимания на мои слова, все так говорят. Ну если не говорят, так по крайней мере думают, ну а если не все, то некоторые из всех, и в таком случае не представляют исключения). Сейчас, когда я пишу, в этот исторический миг я вдруг вспомнил о радости творчества. Может быть, я бы не вспомнил о ней, не будь все так ею охвачены. А в чем, собственно, радость? В каком веселье? Мне трудно понять. Об этом я не имею понятия. Оно мне незнакомо. Я не встречался с этим. И, вероятно, не встречусь. Что делать! Я ведь такой веселый, такой весельчак, прямо дух захватывает у меня от веселья, и, конечно, мне трудно, сами понимаете, должны войти в мое положение, радость, о которой я вспомнил, не вяжется с радостью, которая в полном смысле — РАДОСТЬ. Хотя вполне возможно, что удачно законченное произведение того или иного сугубо творческого человека, вероятно, доставляет ему радость.
А когда он сидит и чиркает и вычеркивает — ну чего тут радостного, я не понимаю! Может быть, только одна-единственная мысль, сознание, что он некий богом данный пророк, чудо ума, некто способный осчастливить человечество своими мыслями и советами, — только эта мысль может по-настоящему дать ему бешеную энергию для сидения за столом и, соответственно, чирканья. Только эта мысль может дать ему умиление собой, а следовательно, некоторую радость. Но ведь это все так несерьезно! Несерьезно потому, что нет широты взгляда, охвата событий и прочего. Несерьезно еще и потому, что человек, возомнивший себя бог знает кем, новым учителем человечества, на самом деле таковым не является. Он не является таковым, и ни один человек не нуждается в таком, с позволения сказать, учителе. А если ему навязывают — совсем другое дело! Но, в общем, все трудятся. И я со всеми. По мере своих возможностей. И я ставлю этот роман выше каких бы то ни было предыдущих романов. О радости творчества? По-моему, нет такой радости и не бывает. Я люблю ходить. Плавать. Беседовать. Жарить, варить, парить, колоть, пилить, стоять, купаться, смеяться, жрать, спать, ездить, пить и даже иногда чего-нибудь такое написать и прочесть приятелям, чтобы они не думали, что я уж совсем ничего не делаю и даром живу на земле, от этого я чувствую некоторую радость.
Все писатели писали по разным причинам. Один писал оттого, что ему не хватало денег. Другому было что-то неясно или, наоборот, проще простого. Третий оттого, что, собственно говоря, может быть, тоже в какой-то мере что-то неясно или проще простого. Что, по-моему, совершенно естественно. И не так уж плохо.
А теперь дальше.
Вчера мне две мыслишки пришли, не очень серьезные и не так важные, в общем, мыслишки так себе. Ну я их, право, забыл. Тут мне еще две мыслишки пришли. Я и эти забыл. И все это в гостях. Ну какие там гости! Свои все.
И вот хозяйка мне говорит:
— Ты чего все забываешь? Чайник поставил и забыл.
— Какой, — говорю, — чайник? — Я и вправду забыл, что поставил чайник, я чаю хотел попить, попросил разрешения и ну, старые ведь друзья, сам все могу, зачем их беспокоить, вот и поставил сам чайник, чтоб, значит, выпить чайку.
— Ох, — говорю, — я поставил чайник, и вправду ведь я поставил чайник. — И пошел и отставил его от огня в сторонку. Но чай пить не стал. Не захотелось мне чай пить. Бывает так, ну и все. Просто мелочи. Хозяйственные дела. То есть чайник и прочее. Ну кастрюльки там, сковородки, да мало ли что! Ну, я не об этом. Я, значит, не захотел пить чай, ну и, само собой, делать нечего, раз чай не пью. Я идти собрался. Надел я пальто и шляпу. Посмотрел в зеркало, шляпу поправил и глаз почесал, ну, потом снял шляпу и снова надел, чтобы она, значит, лучше сидела. Ну, сами знаете, все ведь так делают. Ну и я со всеми. И говорю:
— Я пошел.
— Ну будь здоров, — говорят.
Я вздрогнул от этих слов. И говорю:
— Я вполне здоров.
— Не совсем, — говорят.
— А вы? — спрашиваю.
— И мы, — говорят.
— Значит, вы не совсем здоровы?
— Как хочешь думай, — хозяйка говорит. — Но мы так думает. Мы недавно что-то почувствовали. И в себе заметили.
У нас мысли по-разному шли. У нее одни были мысли, а у меня совершенно другие. И наоборот. У меня одни, у нее — другие. Так было всегда. Мы с ней привыкли к этому, и вдруг — бах! Мы однажды вместе подумали. Сразу. Вмиг об одном и том же. Испугались. А отчего — не знаем. Мы сильно испугались. Нам показалось что-то. А что — неизвестно. Мы ничего не поняли.
— А я тут при чем? — говорю.
— А ты подумай, — она говорит.
— Ерунда, — говорю. — Я здоров. Никогда, — говорю, — у меня так не было, чтоб я вместе с кем-то подумал. А если бы даже я и подумал, то что ж? Не пойму, что же в этом такого?
— А ты подумай, — она говорит.
Я стал думать. Что-то смутное стало ко мне приходить, уходить, возвращаться и расплываться в тумане. Но четкого ничего не было. Такого, чтоб я все понял.
Мы были с ним. Он говорит:
— Я однажды работал. И вдруг упал. Потом встал и сейчас же решил, что на улице праздник. Я перепутал год и месяц и очутился совсем в другом мире. Теперь скажи, что за мир это был? Я потом отошел и вспомнил. И все снова пошло как прежде. И, как видишь, снова прекрасно. Я знаю, какой сейчас год и месяц.
— Что за чушь? — говорю.
— Вот именно, — говорит он, — чушь. Не иначе. Но все же.
И он на меня смотрит. Как будто бы я нездоров. И я тоже смотрю, и мне кажется, что он ну, в общем, нездоров. А потом ничего. Все нормально. Я улыбнулся. И вышел на улицу. И ничего. Иду себе по улице. Дождь идет. И я иду. Все, в общем, в полном порядке. Потом я снял шляпу и так держу шляпу в одной руке, а другой рукой машу, иду себе.
Я шел совершенно спокойно. И рукой я махал не просто так. Я не совсем дурак. Я кое в чем смыслю. Я знаю, зачем я махал рукой. У меня так часы заводятся. Они от махания заводятся. У них подзавод, если хотите знать. Баланс амортизирован. Вот. Ну не в этом дело. Я шел. Вот так я и шел. И дождь лил на мою непокрытую голову.
И ко мне пришли мысли такие.
Как будто бы я сейчас должен уехать. Ну, не сейчас, конечно. А вообще. Мне, правда, некуда было ехать, вернее, не нужно было ехать, но ведь бывает, знаете, хочется ехать. Что с этого? Я считаю, ничего предосудительного, в конце концов. А что мне люди сказали, так все чушь, ну, ей богу, чушь, глупость! И к чему все и зачем и ой, Господи!
Будто правда уж все, что они говорят. Как они могут знать? Они себе в голову не залезут? Не залезут. А ко мне в голову залезут, что ли? Тоже не залезут. Никто, абсолютно никто не может залезть никому в голову…
Потом увидал карусели: слоны, кони, музыка, два-три жирафа. И дети, и взрослые. Крутятся, крутятся… иии-эх! Хорошо!
Я прошел мимо. И детство вспомнил. Был садик. И там я в песочке рылся. Ведерко наполнял и сыпал на голову Петьке. Как вспомню! Скандалы. И наши мамы. Конфет не дают. Мороженое не покупают. Петькина голова совершенно вся в песке. Меня ругают. Его уводят. Потом он выходит чистый с неправдоподобно вымытой головой. Мама его говорит мне: «Ты мне смотри, только вздумай, попробуй, вас много, его голова уже вымыта…» Я прячусь в угол и дико смотрю на его удивительно чистую голову, и долго думаю о себе, о своей голове. Вспоминаю школу, Анну Палну, Марью Салну, Инну Унну, Канну Исидоровну, канюченье, выучивание, замалчивание…
Вот так, вспоминая, махал я рукой, и часы мои заводились.
Я подошел к своему дому. И ничего не случилось на моем пути, ровным счетом ничего! Хотя вы, вероятно, рассчитывали, что произойдет нечто. Тут вроде бы ничего нет такого, что бы могло заинтересовать читателя. Но как бы не так! — скажу я вам — как бы не так! Вот что я вам скажу.
А вот один заявляет во всеуслышание:
— Кончайте этот бред! Так мы с вами не пойдем! Возьмите свой роман и повесьте его на гвоздик там, где он нужнее!
Я нарочно привожу его слова, чтобы обратили на них внимание. Я для того их привел, чтобы каждый дал бы ему по экземпляру моего несравненного романа, и пусть он идет с ним туда, куда он так настойчиво стремится, и пусть сидит там до тех пор, пока все экземпляры моего несравненного романа не уйдут на его необходимые в таком месте нужды. Его место там с моим романом! Пожелаем же ему здоровья, выдержки и созидательной работы!
Ах, почему я не дорожу своим романом, позволяя вешать его на гвоздик и давая возможность… я вас понял!
Я не даю ему никакой возможности, никакой возможности! Куда вы денете свои экземпляры, зависит от вас, а у меня не книжный магазин!
А вы что хотели сказать? Ничего? А вы? Ничего? Ну, пожалуйста, пожалуйста… ах, вы спрашиваете меня, кто будет это читать? Отвечаю: «Вы!» Ах, вы не будете? Почему же? Вам не нравится? Ну тогда не читайте, в чем дело. Вы школу окончили? Окончили. Молодец. Еще что-нибудь окончили? Не хотите отвечать? Почему же? Потому что плевали на меня и на мой роман? Тогда прочтите. Не будете читать? Напрасно. Если вы будете плеваться, как верблюд и не будете ничего читать, вы будете на очень низком уровне развития. Ах, вы будете читать что-нибудь другое? Вам полезно, полезно, начинайте прямо с букваря! Ах, никто не будет читать мой роман? Будут. Куда они денутся!
