Ванесса Диффенбах - Язык цветов

Я зашагала к дому. Он не изменился, но сараев, что стояли рядом, больше не было – видимо, сгорели дотла. Трейлер Карлоса тоже исчез, хотя вряд ли расплавился – скорее всего, Элизабет просто избавилась от него, когда Карлос нашел другую работу или переехал. Без ветхих сараев дом был больше похож на мини-отель, чем на работающую винодельню. Белая краска была новой, безупречной, а на крыльце стояли два кресла из красного дерева. За кружевной занавеской в окне горел свет.

Помедлив на крыльце, я услышала звук, словно камень бросили в воду, а за ним последовал восторженный крик. Элизабет была в саду. Прилипнув к белой стене, я прокралась вокруг дома. Всего в паре шагов от того места, где я стояла, на корточках в грязи сидела Элизабет; она была босиком. Трещины в ее пятках были грязными, но когда она наклонилась, я увидела, что остальные стопы чистые и розовые.

– Еще горячего шоколада, пожалуйста, – сказала Элизабет. В руке у нее была кукольная розовая чашка.

Я отошла от стены, чтобы лучше рассмотреть сад. На тропинке у клумбы с желтыми розами стоял жестяной таз, наполненный грязной водой. Рядом стояла маленькая девочка с круглыми глазами и длинной деревянной ложкой помешивала его содержимое, сосредоточенно высунув язык. Зачерпнув воду розовым чайником, она подняла его и наполнила чашку Элизабет, расплескав по дороге половину. Вода перелилась через край и потекла по запястью Элизабет и ее руке. Девочка смотрела на Элизабет; та притворялась, что пьет.

– Вкуснее, чем в прошлый раз! – сказала она.

Малышка склонила голову набок и положила руки на голый живот; на лице появилась застенчивая улыбка. У нее отросли волосы: теперь над ушами и на затылке вились темные кудри. Кожа стала цвета кофе с молоком – видимо, от постоянного пребывания в саду, – а на месте скользких десен, по которым я когда-то проводила пальцем, выросли ровные зубы. Я бы и вовсе ее не узнала, если бы не глаза – круглые, внимательные, серо-голубые, те самые, в которых читался вопрос в то утро, когда я оставила ее в выложенной мхом колыбели.

Молча попятившись, я развернулась и побежала к дороге.

Сидя среди цветов, которым было по нескольку десятков лет, я разглядывала немногочисленные бутоны. Грант обрезал розы. На четверть дюйма ниже каждого среза из стебля пробивался плотный алый бутон, завязь нового цветка. Как и каждый год до этого, у Гранта будут розы на День благодарения.

Двадцать пять лет одиночества – и Грант снова начал общаться с Элизабет. Я была поражена до такой степени, что сразу поехала на цветочную ферму, бросив машину на дороге. Ключ я давно выбросила, поэтому перелезла через запертые ворота. Но вместо того, чтобы постучать в дверь водонапорной башни, пошла в розарий. Под закрытыми веками сияла застенчивая улыбка дочери; ее счастье, блестевшее, как вода в жестяном тазу, передалось и мне. Она была с Элизабет – и была счастлива. Тропинка из следов, которую я успела рассмотреть, убегая (глубокие, с утопленной пяткой – Элизабет, маленькие и плоские – моей дочери), сообщила мне, что она живет на винограднике постоянно. При мысли об этом я ощутила одиночество Гранта так же отчетливо, как счастье дочери.

Прошел час. У меня по-прежнему кружилась голова от того, что я увидела, и тут за спиной послышались шаги Гранта. Сердце заколотилось, как на цветочном рынке, когда мы впервые встретились, и я подтянула колени к груди, словно хотела заглушить этот звук. Грант встал вровень со мной и сел рядом, коснувшись меня плечом. Заткнул что-то мне за ухо. Я взяла и посмотрела. Белая роза. Поднесла ее к солнцу, и тень упала нам на лица. Мы долго сидели молча.

Наконец я повернулась к нему. Я не видела его два года. Время выгравировало морщины на его серьезном лице, но запах земли был таким же, каким я его помнила. Я придвинулась ближе.

– Какая она? – спросила я.

– Красивая, – ответил он. Его голос был тихим, задумчивым. – Сначала всегда стесняется. Но когда осмелеет, подходит, садится на колени и хватает за уши обеими руками – они у нее толстенькие, – и лучше этого ничего на свете нет.

– Ты ей объясняешь про цветы?

Грант кивнул.

– Слышала бы ты, как она говорит «онцидиум» и «ден дробиум»[12], стоя в оранжерее. Любит поливать орхидеи: ходит в одном подгузнике и таскает по теплице шланг.

Я представила ее мокрый голый живот, ножки, переступающие через тяжелый черный шланг.

– Я ее и ботанике тоже пытаюсь учить, – сказал Грант. Улыбка, заигравшая на его губах, была полна прекрасных воспоминаний. – Но пока получается не очень. Стоит завести историю семейства березовых, как она убегает. Не желает слушать о том, что мох растет без корней.

Мох растет без корней. Я замерла, когда услышала это. Всю жизнь я изучала биологию растений, но этот простой факт ускользнул от меня, а ведь, кроме него, больше и знать ничего было не нужно. Если бы я помнила об этом всегда, изменилась бы моя жизнь?

– Как ее зовут? – спросила я.

– Хейзел[13].

Примирение. Грант принялся вытягивать туго укоренившийся сорняк пырея, избегая смотреть мне в глаза.

– Я подумал, что, может быть, однажды она вернет мне тебя.

Она действительно помогла нам встретиться снова, но я знала, что, какие бы фантазии Грант ни питал насчет моего возвращения, было слишком поздно. Корень пырея оторвался, и Грант потянул за сухой отросток, нащупывая, куда он тянется под землей.

– Ты сердишься? – спросила я.

Грант долго не отвечал. Еще один корешок оборвался, и наконец он выдернул всю корневую систему и стал накручивать на палец сухую траву.

– Надо бы, – ответил он и замолчал, окидывая взглядом свои владения. – С тех пор как увидел Хейзел, я каждый день репетировал гневную отповедь. Ты ее заслужила.

– Знаю, – сказала я. – Так скажи мне. – Я посмотрела на него, но он отвел взгляд. И я поняла, что не услышу эти отрепетированные слова. Он не злился, хотя у него было на это полное право; он не хотел меня мучить. Такова была его природа.

Спустя минуту Грант покачал головой и вздохнул.

– Ты сделала то, что должна была сделать, – проговорил он. – И я сделал то же самое.

Я не ошиблась, предположив, что дочь живет на винограднике: Грант отдал ее Элизабет.

– Ужинать будем? – вдруг спросил он, повернувшись ко мне.

– Ты будешь готовить? – спросила я.

Он кивнул. Я встала.

Я двинулась было к водонапорной башне, но Грант взял меня за руку и повел к крыльцу большого дома. Только тогда я заметила, что краска на доме новая, и окна тоже.

Стол в гостиной был накрыт; полированное дерево блестело, а с обоих концов были две подставки под тарелки, полотняные салфетки, начищенное серебро и стояли две тарелки из тонкого белого фарфора с крошечными голубыми цветочками вдоль ободка. Я села, и Грант налил мне из кувшина воды в хрустальный бокал, а потом скрылся в дверях, ведущих на кухню. Затем внес на серебряном подносе целую жареную курицу.

– Ты так много наготовил для одного себя? – спросила я.

– Иногда я так делаю, – ответил он. – Когда думать не могу ни о чем другом. Но сегодня я сделал ее для тебя. Когда увидел, как ты перелезла через забор, сразу пошел включать духовку.

Он отрезал обе ножки и положил их на мою пустую тарелку, после чего принялся нарезать ломтями грудку. Принес из кухни соусник с подливкой и длинный противень с запеченными овощами: там были свекла, картошка и разноцветный перец. Пока он накладывал овощи, я успела обглодать первую ножку до кости. Положила чистую кость в лужицу подливки, а Грант сел напротив.

У меня было море вопросов. Я хотела, чтобы Грант описал каждый день, прошедший с тех пор, как он нашел ребенка в выложенной мхом корзине. Хотела знать, что он чувствовал, когда впервые заглянул в глаза дочери, была ли это любовь или страх. Как случилось, что малышка теперь живет с Элизабет.

Мне хотелось расспросить его об этом, но я лишь ела курицу, яростно рвала ее зубами, точно голодала с тех пор, как Грант готовил для меня в последний раз. Я съела ножки, оба крыла и принялась за грудку. Вкус мяса в моей памяти был связан с Грантом, его поцелуями после ужина, его прикосновениями, на которые он осмеливался, лишь когда я сама просила – в мансарде большого дома и на всех трех этажах водонапорной башни. Я оставила его, его прикосновения и его ужины, и с тех пор ничто не могло мне их заменить. Когда я подняла голову, то увидела, что он смотрит, как я ем, точь-в-точь как раньше, и его взгляд говорил мне о том, что он тоже так и не смог найти мне замену.

Я доела, и курица на серебряном подносе превратилась в пирамиду костей. Я взглянула на тарелку Гранта. Трудно было сказать, притронулся ли он к еде. Я надеялась, что все-таки притронулся. Надеялась, что не умяла всю птицу целиком. Чувствуя ее вес в желудке, я позволила Гранту оттащить себя наверх. Открыв первую дверь в коридоре, он подвел меня к узкой кровати, стоявшей не вплотную к стене; над матрасом возвышалась белая деревянная перегородка. Я улеглась. Грант взял мою голову и уложил ее на подушку. Затем прошел мимо кресла и достал с книжной полки розовый альбом.