Орхан Памук - Новая жизнь

Приехал автобус, и я покинул городок Сон-Пазар. По петляющей дороге мы поднялись в горы и, с тревогой слушая скрип тормозов, спустились вниз. Нас несколько раз останавливали на контрольно-пропускных пунктах, мы вытаскивали и показывали паспорта, демонстрируя их военным. Между тем горы и контрольно-пропускные пункты остались позади, наш автобус набрал приличную скорость и помчался, не сдерживаемый ничем, как сумасшедший, по широким и темным равнинам, а мои уши начинали различать печальные ноты старой, хорошо знакомой музыки в ворчании мотора и веселом, радостном щебетании колес.

Я сел в кресло номер тридцать семь и, развалившись — наверное, для того, чтобы прикоснуться к пустому креслу, где всегда сидела она, глянул на улицу, — я внезапно увидел темный бархат ночи, который выглядел некогда таким загадочным и притягательным, что казался бесконечным, как время, мечта, жизнь и книга. Возможно, я сел в это кресло из-за того, что автобус был последним из выносливых, крепких и шумных старых «Магирусов», на какие мы когда-то садились с Джанан; может, оттого, что мы ехали по разбитому асфальту, из-за чего колеса, совершая по восемь оборотов в секунду, издавали особый стон; а может быть, потому, что мое прошлое и будущее проявилось в серо-лиловых цветах фильма производства студии «Йешильчам»: влюбленные, неверно поняв друг друга, плакали. Я не знаю почему. Может быть, некая интуиция направляла меня, чтобы я в кажущемся хаосе случайностей сумел найти смысл, который не смог найти в жизни. Дождь, еще более грустный, чем я, закапал на стекла, и тогда я согнулся в кресле и отдался музыке воспоминаний.

Грусть усиливалась, а вместе с грустью усиливался дождь, превратившись ближе к полуночи в грозу, сопровождаемую ветром, вздымавшим наш автобус на воздух, и молниями того же цвета, что и лиловые цветы печали, распустившиеся в моем сознании. Старый автобус, в котором протекали все окна, а на сиденья лилась вода, проехал мимо заправки, расплывшейся в грозе, и грязных деревень, окруженных призраками воды, и, криво развернувшись, подполз к месту стоянки. Когда неоновая вывеска ресторана «Прекрасные воспоминания» омыла нас синим светом, усталый шофер произнес: «Обязательная остановка на полчаса».

Я собирался неподвижно сидеть в своем кресле и в одиночестве смотреть грустный фильм моих воспоминаний, но дождь, бивший в потолок «Магируса», настолько усиливал мою тяжелую тоску, что я испугался, что не выдержу. Я бросился на улицу вместе с пассажирами, подпрыгивавшими в грязи, прикрывая головы газетами и полиэтиленовыми сумками.

Я думал, что смешаться с толпой мне будет полезно; я собирался съесть суп, выпить молочного киселя, отвлечься осязаемыми удовольствиями мира и взять себя в руки, направив дальний свет моего разума на часть жизни, простиравшуюся передо мной, вместо того чтобы горевать, глядя на часть жизни, оставшуюся позади. Я поднялся по ступенькам, вытер волосы платком и вошел в ярко освещенный зал, где пахло топленым маслом и табаком, — тут я вдруг вздрогнул, услышав музыку.

Я помню, что метался от безысходности, — так опытный больной, чувствующий, что приближается сердечный приступ, пытается принять меры во избежание последствий. Но что я мог сделать? Не мог же я потребовать: «Выключите эту музыку, мы слушали ее вместе с Джанан, держась за руки, после катастрофы, когда случайно встретили друг друга». Я не мог потребовать, чтобы со стен сняли портреты турецких актеров, над которыми мы с Джанан смеялись, когда ели в этом ресторанчике. Так как у меня в кармане не было таблетки от приступа боли и грусти, я поставил на поднос тарелку супа с рисом, немного хлеба, двойную порцию ракы и сел в сторонку за стол. Соленые слезы закапали в суп, который я помешивал ложкой.

Не позволяйте мне продолжать, иначе я уподоблюсь писателям, перепевающим Чехова, попытаюсь трансформировать свою боль в гордость от осознания, что я — человек. Вместо этого позвольте мне воспользоваться возможностью и рассказать назидательную историю, как сделали бы восточные традиционные писатели. Короче говоря, я хотел выделить себя, считать себя особенным человеком, и цели у меня иные, нежели у всех. А здесь таких преступлений не прощают. Я убеждал себя, что эта невозможная мечта у меня появилась в детстве, после комиксов дяди Рыфкы. Итак, я снова подумал о том, о чем все время размышлял читатель, которому нравится извлекать назидательную мораль из этой истории: «Новая жизнь» так повлияла на меня потому, что книги моего детства подготовили меня к ней. Но сам я не верил в полученный урок, поэтому история моей жизни оставалась только моей историей и не могла утолить мою боль. Этот безжалостный вывод, который я постепенно осознавал теперь, сердце мое угадало уже давно. Я плакал навзрыд под музыку из радиоприемника.

Я понял, что мое состояние не произвело благостного впечатления на попутчиков, помешивавших суп и поедавших плов, и поэтому скрылся в уборной. Я умыл лицо теплой мутной водой, брызгавшей из крана прямо на одежду, вытер нос и немного успокоился. А потом вернулся за стол.

Вскоре я, посмотрев на своих попутчиков краем глаза, увидел, что они, тоже краем глаза, следившие за мной, немного расслабились. И тут старый уличный торговец с плетеной корзиной, не спускавший с меня глаз, приблизился ко мне.

— Плюнь, — сказал он. — И это пройдет. Возьми мятную конфетку, поможет от всего.

Он положил на стол маленький пакетик мятных леденцов марки «Счастье».

— Сколько стоит?

— Нет-нет, нисколько. Это мой тебе подарок.

Как будто маленький мальчик плачет на улице, и добрый дядя внезапно дает ему конфету… Я смотрел в глаза доброго дяди-продавца с виноватым видом, как ребенок. К слову, «дядя» был не намного старше меня.

— Сегодня мы все уже проиграли, — сказал он. — Запад проглотил нас, подавил нас на ходу. Они проникли всюду, добрались даже до наших супов, леденцов и трусов, уничтожили наше дело. Но однажды, однажды, может быть, через тысячу лет, мы отомстим за себя; мы положим конец этому заговору и обязательно выкинем их из наших супов, жвачек и душ. А сейчас ешь мятные леденцы и не плачь понапрасну.

Это ли утешение я искал? Не знаю. Но я некоторое время размышлял над словами утешения, как плачущий ребенок, который серьезно слушает сказку доброго дяди с улицы. А потом я придумал, как мне порадовать себя, вспомнив мысль, высказанную писателями раннего Ренессанса или Ибрагимом Хаккы из Эрзурума. Как и они, я решил, что источник грусти — это ядовитая темная жидкость, что разливается из желудка к голове, и решил обращать внимание на то, что я ем и пью.

Я доел суп, накрошив в него хлеба, осторожно глотнул ракы и попросил еще одну порцию с долькой дыни. Как осторожный старик, строго следящий за происходящим в его желудке, я до самого отправления автобуса развлекал себя едой и напитками. А в автобусе я пошел и сел на одно из пустовавших сидений в самом первом ряду. Думаю, вам понятно: я хотел оставить позади кресло номер тридцать семь, где всегда предпочитал сидеть. Кажется, я задремал.

Я спал спокойно, долго и крепко и проснулся под утро, а когда автобус остановился, вошел в одно из тех современных зданий на автобусной станции, что являются оплотами современной цивилизации. Я немного развеселился, когда увидел красивых, мило улыбавшихся девушек с реклам автомобильных покрышек, какого-то банка и кока-колы, виды на календарях, цветастую мешанину букв в словах рекламных плакатов, бодро призывающих куда-то, и пышные гамбургеры, выпиравшие из своих булок за витриной, в углу которой стояли табличка с находчивой надписью по-английски «self-service» и фотографии мороженого, казавшегося на фото красным как помада, желтым как ромашка и голубым как мечта.

Я взял себе кофе и сел в уголок. В ярком свете ресторана, где работали три телевизора, я смотрел на маленькую, кокетливо одетую девчушку, которая никак не могла выдавить из пластмассовой бутылки кетчуп неизвестной новой марки на жареную картошку и просила маму помочь ей. Такая же пластмассовая бутылка кетчупа «Гурман» была и у меня на столе, и желто-золотые буквы на ней обещали, что если я за три месяца соберу тридцать крышек от таких бутылок, никак не желавших открываться, а если и открывшихся, то напрочь портивших платья маленьким девочкам, и отправлю их на указанный ниже адрес, то, если мне повезет, меня отправят на неделю в Диснейленд во Флориде. Между тем на экране центрального телевизора команда забила гол.

Я посмотрел еще раз тот же гол в повторе вместе с другими собратьями-мужчинами, которые стояли в очереди за гамбургерами и сидели за столами, и почувствовал оптимизм — не поверхностный, сиюминутный, а какой-то рациональный, соответствующий жизни, ожидавшей меня. Мне нравилось смотреть футбол по телевизору, сидеть дома в выходные и бездельничать, иногда по ночам выпивать, ходить с дочкой на вокзал смотреть поезда, пробовать новый кетчуп, читать, болтать с женой и заниматься с ней любовью, дымить сигаретой, где-нибудь спокойно сидеть и пить кофе, как сейчас, и еще много чего. Если я буду заботиться о себе и сумею прожить столько, сколько, например, старик-кондитер, названный в честь Плеяд, то передо мной примерно половина столетия, чтобы наслаждаться жизнью… Внезапно я затосковал по дому, по жене, по дочке. Я вообразил, как буду играть с дочкой, когда в субботу вернусь домой, как куплю ей конфет в кондитерской на вокзале и как мы с женой честно, соскучившись и не ленясь, будем заниматься любовью, пока дочка вечером будет играть в саду, а потом мы все вместе сядем смотреть телевизор и будем смеяться, лаская и целуя нашу малышку.