Мариша Пессл - Некоторые вопросы теории катастроф
– Он же не сделал? – быстро спросила я.
Джейд помотала головой:
– Нет, но я думаю, он психанул, потому что Ханна сказала, им надо прекратить. Или, может, это вообще всего один раз было. Наверное, случайно все вышло. Вряд ли она специально задумала его совратить. Но что-то было, точно. Он с тех пор на себя не похож. Видела бы ты его год-два назад! Он был потрясающий, все его обожали. А сейчас все время злобный, не подойдешь.
Джейд надолго припала к стакану. В темноте ее профиль отвердел и стал похож на те громадные нефритовые маски, которые мы с папой видели в Гарберовском музее естествознания в городе Артезия, штат Нью-Мексико, в зале, посвященном цивилизации ольмеков. «Ольмеки[279] придавали большое значение изобразительному искусству. Особенно их интересовало человеческое лицо, – с выражением прочел папа из печатного пояснения на стене. – Они считали, что голос может обмануть, а лицо – никогда».
– Если ты думаешь, что Ханна такая, как же ты с ней общаешься?
– Сама не знаю. – Джейд задумчиво скривила губы. – Наверное, она вроде наркотика. Это как мятное мороженое с шоколадной крошкой.
Джейд со вздохом обхватила себя за лодыжки.
Я ждала уточнения, но она молчала.
– Что за мороженое?
– Понимаешь… Было у тебя такое, чтобы ты вот прямо обожала мятное мороженое с шоколадной крошкой? Всегда выбирала только его и ничего тебе больше не надо? А потом однажды Ханна при тебе давай нахваливать ореховое мороженое. Ореховое да ореховое, и вот ты уже всегда и везде заказываешь ореховое и понимаешь, что тебе и правда нравится. Вроде ты всю жизнь его любила, просто сама не сознавала. И уже никогда больше не будешь есть мятное с шоколадной крошкой…
Мне казалось, что я тону, а вокруг по темным углам качаются водоросли и к люстре прицепилась морская звезда, но я вдохнула поглубже и напомнила себе, что словам Джейд нельзя верить, пьяная она или трезвая. Все ее клятвы и уверения часто обманки, зыбучие пески, иллюзия, обыкновенный мираж, вызванный перепадом температур в воздухе.
В первый и последний раз я приняла ее слова всерьез, когда она доверительно мне рассказала, как «ненавидит» свою мать и «до смерти» хочет переехать к отцу – он работал судьей в Атланте и, по словам Джейд, был «порядочный» (хотя и сбежал четыре года назад с женщиной, которую Джейд называла Безмозглая Марси и могла сообщить о ней, только что она юрист с татуировками от запястья до плеча). Всего пятнадцать минут спустя она болтала по телефону со своей мамой, крутившей любовь с инструктором по горнолыжному спорту в Колорадо.
– А когда ты вернешься? Ненавижу, когда за мной присматривает Морелла. Ты мне необходима для полноценного эмоционального развития! – всхлипнула Джейд и тут заметила меня.
– Чего уставилась? – рявкнула Джейд, захлопывая дверь у меня перед носом.
Она была неотразима (самой Одри Хепбёрн не переплюнуть ее излюбленную манеру в рассеянности сдувать прядку волос, упавшую на лицо). Чем-то похожа на норковое пальто: изысканная и непрактичная, куда ее ни накинь, хоть на человеческие плечи, хоть на спинку кресла (эти качества не покидали ее даже в минуты полного раздрызга, вот как сейчас), и все-таки Джейд была из тех людей, перед кем пасует современная математика. Ни плоская, ни трехмерная, притом абсолютно несимметричная. Тут бессильны и тригонометрия, и математический анализ, и теория вероятностей. Ее круговая диаграмма состоит из беспорядочно нарезанных ломтей, ее линейный график силуэтом напоминает Альпы. Только запишешь ее в раздел теории хаоса – эффект бабочки, прогноз погоды, фракталы, бифуркации и прочее тому подобное, – она возьмет и явится равносторонним треугольником, а то и квадратом.
Сейчас она прямо на полу, задрав грязные пятки выше головы, демонстрировала мне упражнение пилатеса – как она объяснила, «стимулирующее приток крови к позвоночнику» (почему-то это должно было способствовать долголетию). Я залпом допила свой стакан.
– А пошли к ней в класс! – предложила Джейд таинственным шепотом.
Она уронила тощие ноги на ковер одним резким движением, словно лезвие гильотины.
– Пошарим как следует. Она вполне могла спрятать там вещественные доказательства!
– Доказательства чего?
– Убийства, я ж тебе говорю! Убийцы всегда прячут улики там, куда заглянут в последнюю очередь, правильно? А кто додумается смотреть в классе?
– Мы вот додумались.
– По крайней мере, узнаем наверняка. Хотя это ничего не значит. Не будем к ней слишком строги. Может, этому Смоку за дело досталось. Может, он убивал дубиной маленьких тюленей.
– Джейд…
– А если ничего не найдем, что за беда?
– Нельзя лезть к ней в класс!
– Почему?
– Да мало ли почему! Во-первых, если нас там поймают, выгонят из школы. Во-вторых, это бессмысленно с точки зрения логики…
– Да иди ты! – заорала Джейд. – Можешь хоть раз в жизни забыть про свою драгоценную карьеру и высшее образование? Просто повеселимся, зануда хренова!
Ее злость вдруг схлынула. По лицу гусеницей проползла улыбка.
– Подумай, Оливки! У нас – высшая цель. Тайное расследование. Можно сказать – разведывательная операция. Может, нас в новостях покажут? Станем кумирами Америки, нах!
– «Что ж, снова ринемся, друзья, в пролом»[280], – отозвалась я.
– Ну и славно. Тогда помоги найти мои туфли.
Десять минут спустя мы рысью бежали по коридору. Старые полы Ганновера скрипели и вздыхали под ногами. Мы промчались вниз по лестнице и выскочили на холод. Вдоль дорожки сталактитами тянулись тени, и мы с Джейд невольно начали дрожать и хвататься друг за друга, точно гимназистки девятнадцатого века, за которыми гонится граф Дракула. Волосы Джейд на бегу хлестали меня по щеке и по голому плечу.
Папа однажды сказал (как я тогда подумала, чересчур мрачно), что американские школы значительно больше преуспели бы в деле образования молодежи, если бы занятия проводили по ночам – с восьми вечера до четырех-пяти утра. Сейчас я наконец поняла, что он имел в виду.
Кирпичные корпуса, залитые солнцем классы, аккуратные газончики во дворе – все это внушает ученикам ошибочную мысль, будто знания и сама жизнь – такие же солнечные, чистенькие и свежеподстриженные. Папа считал, что школьники были бы куда лучше подготовлены к взрослой жизни, если бы изучали периодическую таблицу Менделеева, роман «Мадам Бовари» или, например, схему размножения подсолнечника, сидя в классе, где по углам шевелятся уродливые тени, по полу мечутся искаженные силуэты карандашей и пальцев, утробно завывают невидимые в темноте батареи, а учительское поблекшее лицо не смягчено нежными лучами солнца, а выступает из мрака в тусклом свете свечи, подобно химере. Школьники научились бы понимать «все и ничто», говорил папа, если бы во время урока видели за окнами только уличные фонари в облаке обезумевшей мошкары и молчаливую, бесчувственную темноту.
Совсем рядом с нами ветви сосен вдруг застучали друг о друга – словно безумец промчался мимо на деревянной ноге.
– Идет кто-то! – шепнула Джейд.
Мы понеслись дальше, мимо притихшего Грейдона, Аудитории любви и Аллеи лицемера, где на нас уставились пустые окна музыкального класса, слепые, как Эдип, выколовший себе глаза.
– Мне страшно, – прошептала Джейд, стискивая мою руку.
– Мне тоже страшно до ужаса. И холодно.
– Ты смотрела «Адскую школу»?
– Нет.
– Там учительница домоводства – маньяк-убийца.
– Ой.
– Делает из школьников пироги и паштеты. Кошмар, скажи?
– Я на что-то наступила. Туфля промокла насквозь.
– Скорее, Тошнюсик! Если поймают, нам не жить.
Она вырвала у меня руку и, взбежав по ступенькам Лумиса, рванула дверь, оклеенную шелестящими объявлениями о школьной постановке «Лысой певицы» (Ионеско, 1950).[281] Дверь оказалась заперта.
– Надо искать другой путь, – азартно зашептала Джейд. – Через окно или через крышу. Интересно, здесь труба есть? Рвотинка, полезем через трубу, как Санта-Клаус!
Взявшись за руки, мы начали красться вдоль стены, словно кинозлодеи. Продираясь через кусты и хрустя сосновыми иголками, мы пробовали все окна подряд. Наконец попалось одно незапертое. Джейд толкнула раму и легко проскользнула под наклонным стеклом в класс мистера Флетчера по автовождению. А я, протискиваясь внутрь, ободрала щиколотку, порвала колготки и грохнулась на ковер, да еще приложилась головой о батарею.
На стене висел плакат с изображением малыша в брекетах, с пристегнутым ремнем безопасности. Подпись гласила: «Будь внимательнее на дорогах и в жизни!»
– Шевелись, копуша! – прошипела Джейд, исчезая за дверью.
Класс Ханны располагался в кабинете под номером 102, в самом конце коридора, длинного и извилистого, словно канал в зубе. На двери висел постер «Касабланки»[282]. Я никогда раньше сюда не заходила. Внутри оказалось неожиданно светло: сквозь огромные, во всю стену, окна лился бело-желтый свет прожектора, словно рентгеном высвечивая ряды парт и стульев. Их тени лежали на полу, похожие на скелеты. Джейд уже устроилась, скрестив ноги по-турецки, за учительским столом. Пара ящиков была выдвинута, а Джейд увлеченно листала какую-то книгу.
