Олег Рой - Вдали от рая
– Витя… Возьми…
– Тебе очень плохо, мама? – склонился над ней Виктор. – Вызвать врача?
– Никаких врачей… Витя, возьми там, на столе, документы… прочти…
Какие еще документы, завещание, что ли? Но то, что лежало на прикроватном столике, мало напоминало нотариальные акты. Вид бумажки был знаком: потертое свидетельство о рождении – такие выдавали в советские времена… Его свидетельство – чье же еще? Ну да, точно… В какой момент он оставил его в Привольном – возможно, когда мать переводила на него этот участок земли? Зачем ей сейчас нужна его метрика? Но Виктор не стал спорить с мамой, взял метрику в руки – и тут открылся второй документ, лежавший под первым. Тоже свидетельство о рождении. И очень похожее. Сначала даже показалось, что это копия первого – не ксерокс, а точная копия. Но разве метрики выдают в двух экземплярах? Виктор взглянул на нее – и буквы запрыгали перед глазами. Сергей Петрович Волошин… Родился 8 февраля 1966 года в Москве. Мать – Волошина Валентина Васильевна, отец – Волошин Петр Иванович… Что за ерунда?!
Под метриками обнаружились и другие документы – дряхлые медицинские заключения. Он читал их и не верил своим глазам. «Сергей Петрович Волошин… аутизм… синдром Аспергера…» – кричало с каждого листа. Непоправимо. Неотвратимо…
– Так, значит, Сережа мой брат? – спрашивал он снова и снова, будто от этого уточнения могло что-нибудь измениться. И морщился от неизбежной боли узнавания всего того, что, в общем-то, и так уже было ясно.
– Наш первенец… – в голосе матери прозвучала непривычная нежность. Как жаждал когда-то маленький Витя этой нежности, и как редко ее получал… – Я тебе рассказывала, что мы с Петей очень долго не могли обзавестись ребенком? Нам не повезло… Наш мальчик родился с такой вот аномалией. Никто до сих пор толком не знает, отчего это бывает. Сначала говорили, что во всем виноваты генетические нарушения, потом – какие-то нарушения в устройстве мозга… Но так или иначе наш сынок получился аутистом. Сначала-то все шло хорошо, только года в два мы стали замечать, что с Сережей что-то не так – он не говорил, не улыбался, почти ни на кого не смотрел. Словом, развивался не так, как другие дети. Мы забеспокоились, показали его специалисту – тот и озвучил диагноз. Отец твой так и не смог смириться с этой бедой. С его-то положением в обществе, его всегдашним благополучием, его уверенностью в себе – и вдруг такой наследник… Он настаивал, чтобы я поместила Сережу в интернат.
Мать полуприкрыла глаза. Веки у нее были синюшные.
– И я послушалась… Согласилась. И всю жизнь не могла простить себе этого!
– А через три года появился я… – сверяя даты, полуутвердительно, полувопросительно произнес Волошин.
Он смотрел, как неровно, спазматически вздымается под одеялом нездоровая, расплывшаяся старческая грудь, прикрытая лишь ночной сорочкой, – и ему вдруг захотелось выдернуть подушку у матери из-под головы и надавить на эту грудь, на бледное и без того полумертвое лицо… Чтобы белизна подушки прикрыла эту черную и прямую, как в почтовом ящике, прорезь, из которой все лезут и лезут, словно письма давно забытому адресату, безжалостные слова. Чтобы женщина вскрикнула, забилась, начала задыхаться. Господи, хоть что-нибудь – лишь бы она прекратила рассказывать вещи, о которых ему лучше было бы никогда не знать!..
– Да, потом появился ты. Это было большим риском в нашем положении завести второго ребенка…
Завести! Слово больно царапнуло по сердцу. Его, оказывается, завели, точно он котенок или щенок…
– Но мы рискнули, и нам повезло. Повезло… – клекот, вырвавшийся из горла матери, должен был, наверное, обозначать горький смех. – Сначала мы страшно боялись, что и с тобой повторится то же самое… А потом, когда убедились, что с тобой все в порядке, вместо облегчения начались угрызения совести. Ты рос – и с каждым днем становился для нас все более сильным укором за наше малодушие, наше предательство по отношению к твоему старшему брату…
Мать остановилась, сделала долгую передышку, словно в гору карабкалась. Перед мысленным взором Виктора предстал отец – крупный чиновник, добропорядочный семьянин, уважаемый всеми человек. Только дома, вдвоем с женой, он бывал всегда излишне послушным и выглядел словно виноватым и оттого казался собственному сыну чуточку подкаблучником… Знать бы тогда, за какую вину всю жизнь расплачивается отец и почему так часто опускает глаза перед матерью!
– И все-таки даже тогда Петя не смог пересилить себя, чтобы изменить свое решение… Правда, кое-что мы сделали для старшего сына: построили дачу недалеко от интерната, чтобы бывать у Сережи так часто, как только могли. Покупали лекарства, на которые у государства не было денег и возможностей. И еще каждое лето отправляли тебя в пионерский лагерь, а Сережу брали к себе – развивали, учили, лечили по самым новейшим методикам, приглашали врачей. И все же, все же…
Прорезь рта начала беспорядочно смыкаться и открываться. Сперва Виктор подумал, что мать шепчет что-то, но потом потрясенно догадался: она плачет. Его железная несгибаемая мать – плачет! Без слез! Одно лишь дыхание показывает, что ее сотрясают рыдания, сквозь которые она произносит с трудом:
– Мальчики мои… бедные… Как же я вас обделила! Если бы вы росли вместе, ты был бы для Сережи ниточкой… связью с человеческим обществом… А он учил бы тебя… доброте…
Последнее слово, в котором, скорей всего, содержался упрек за его поведение во время прошлого посещения Привольного, ошпарило, точно кипятком. Померещилось, что мать подслушала его мысли, в которых он опускал ей на лицо подушку… Полная ерунда! И все-таки неприятно… очень… Почему мать так долго хранила эту тайну? Не хотела травмировать его, Виктора? Опасалась, что в своем бездушии и снобизме он похож на того, кто так никогда и не сумел открыто признать себя отцом неполноценного ребенка? Или просто знала, что мужчины в ее семье не способны к жертвенным или просто даже серьезным чувствам, не рождены для того, чтобы помогать и любить просто так – ни за что, вопреки всему?..
Что-то сдвигалось в душе Волошина. Что-то болезненно оттаивало, словно отходила заморозка равнодушия и злости, овладевшая им в последнее время…
– Мама, почему ты говоришь это только сейчас? Почему не тогда, когда Сережа поселился в нашем доме?
– Я все откладывала… Боялась… Когда привезла его сюда, надеялась: вдруг вы подружитесь? Вдруг вас потянет друг к другу? Все-таки родные братья… Думала о голосе крови и тому подобной чепухе. Говорила себе: вот тогда и признаюсь… Теперь-то я уже понимаю, чего стоили все мои иллюзии. Между вами – ничего общего, и этого следовало ожидать. Кого же в этом винить, кроме Пети и меня!.. Ты ни в чем не виноват, Витя! Я не прошу тебя полюбить Сережу братской любовью – ведь и я не дала вам всей полноты материнской любви. Об одном тебя прошу: когда меня не станет…
– Мама! Может, все-таки вызвать врача?
Мать досадливо выпростала из-под одеяла руку. В ее властном жесте сказалась она вся – прежняя учительница, управлявшаяся с учениками и домашними одинаково строго.
– Подожди! Не торопись с врачами… Будто я всю жизнь мечтала в больнице умирать… Сначала выслушай все до конца. После моей смерти ты, конечно, вернешь Сережу в интернат… Это естественно, было бы странно ожидать чего-то другого… И я только об одном прошу: пожалуйста, покупай для него все, что ему нужно для рисования. Бумагу, кисти, краски, карандаши – все, что он ни попросит. Не сможешь сам приезжать навещать его – присылай через кого-нибудь. Для него его рисунки – единственная отрада. А ты богатый, тебе эти траты – капля в море…
«Я – нищий, мама! – едва не взвыл Волошин. – У твоего сына… то есть у твоего младшего сына не осталось ни работы, ни квартиры, ни денег на счету. Осталось одно Привольное, но и его придется продать в ближайшем времени, потому что содержать такую махину я не смогу. Если только у меня есть в запасе время, чтобы продавать недвижимость… Я завтра сам под забором подохну, а ты мне говоришь о кистях и красках для Сережи!»
Но он удержался. Выложить все это значило бы убить мать верней, чем задушить ее подушкой.
– Мама, я обещаю… Все, что ты просишь, для Сережи сделаю. Но с одним условием: позволь вызвать врача.
Мать устало улыбнулась:
– Сразу видно хватку бизнесмена… Хорошо, если так настаиваешь, вызови. Завтра с утра, сегодня уже поздно… Только напрасно ты беспокоишься: мне не помогут врачи. Меня Захаровна, когда уезжала, предупредила: «Я собралась в дорогу, и ты готовься…»
– Захаровна? – удивился Виктор. – А когда она уехала? Куда?
– К себе, в деревню… Сказала, что больше ее помощь здесь не нужна. И еще обнадежила меня, что успею с тобой проститься. Она вообще проницательная… предвидит многое… Мне иногда даже казалось, что она колдунья…
Волошин, не желавший слушать в такую минуту подобной чепухи, нервно повысил голос:
