Нефть, метель и другие веселые боги (сборник) - Шипнигов Иван
«…пожелать вам терпения, души… она есть у вас, большая… в которую вселяется столько невзгод, которые вы перерабатываете».
«…мы работаем сейчас уже областного значения. В 2007 году у нас было восемь инвалидов, сейчас уже восемнадцать».
«…чтобы человек в себя поверил, чтобы обрел вторую жизнь».
Вот был у нас один гений – Черномырдин. Татьяна Толстая как-то в «Школе злословия» назвала его нашим Конфуцием. Черномырдин, как Пушкин, накопил, воплотил и выразил, став вершинной точкой в развитии этого сумеречного сказочного языка, в котором сочетается несочетаемое: человеческое и государственное, народное и чиновничье, живое и книжное. Корни, зачатки его здесь, в провинции, так легко, внятно и грамотно говорящей в обычной обстановке и так болезненно давящейся «правильными» конструкциями в официально-торжественной жизни.
«…ваших многодневных будней, соприкасаемых с болью».
«…сохранила, приумножила и приоблагодетельствовала».
«…здоровья, творческих начал… и продолжения этих начал».
«…кропотливые руки».
Я сильно зазнаюсь, если когда-нибудь смогу сам так говорить и писать.
«…помощь в оказании квартир».
БудниРемонт в редакции добрался до моего кабинета. Редактор уехала на весь день. Сидел в ее кабинете. Дышал краской. Принял факс: реклама слуховых аппаратов. Стоимость этого объявления в газете – четыреста четыре рубля, потерянные деньги. Дом сгорел, внуки обезножили, все разошлись, остались мы вдвоем с Павлом Романовичем. Работы на сегодня не было. Половина моих обязанностей состоит в том, чтобы найти телефон директора сельскохозяйственного ООО или ОАО и договориться с ним о или а встрече. Обычно эти договоренности ничего не стоят: я приезжаю в деревню, директора нет, и на все вопросы прекрасно отвечает его заместитель, агроном или бухгалтер. Но недавно от этой порочной расслабляющей практики пришлось отказаться: я приехал в Олонки за очередной сельхозстатьей, но директор местного хозяйства, уехав по делам в Иркутск, строго-настрого приказал никому ничего не говорить. Он сам. Я попытался пройти в контору, чтобы поговорить хоть с кем-то, но передо мной выросли двое охранников цвета хаки и вежливо скрестили руки на груди:
– Никто, кроме директора, не уполномочен разговаривать с прессой.
– У вас тут, кроме пшеницы и ячменя, еще захоронения ядерных отходов и разработка биологического оружия в одном неброском флаконе? И «Коммерсант» и «Ведомости» пронюхали про это? Утечка информации с молочной фермы?..
– Извините. Мы всего лишь выполняем распоряжения начальства.
– Мы машину казенную гнали, – я попробовал зайти с другой стороны, – бензин жгли. Материал нужен. В ваших же интересах – о проблемах своих расскажете, районная администрация все очень внимательно читает. Нам бы агронома?
– Только директор, а он на весь день уехал в Иркутск. Можете подождать. Извините.
Я, конечно, почувствовал себя Малдером, скачущим перед солдатами охраны засекреченной базы ВВС, но все же решил не лезть ночью через колючую проволоку высоковольтного ограждения.
– Сергей, они охуели, – сказал я водителю, вернувшись в машину. – А виноват я буду.
– Поехали в администрацию, – ответил водитель, практический человек. – А то хули, в самом деле.
В итоге я поговорил с работниками лесничества и сделал материал о лесовосстановлении, закончив статью поэтически: «Сосна живет в среднем двести лет. Все школьники, еще вчера любовно высаживавшие молодые сосенки, скоро умрут, а появившиеся на свет благодаря их усилиям новые деревья долго еще будут ронять мягкие иглы в изумрудную траву».
Все это к тому, что работы не было. Директор очередного хозяйства, пообещав встречу, просил на всякий случай позвонить накануне, потому что мало ли что, а то, кроме него, никто не уполномочен, и накануне, естественно, пропал. Я сидел в кабинете редактора и дышал краской. Когда пришел Павел Романович, я пожаловался ему:
– Работы нет, кабинета нет, начальства нет. Зачем здесь сидеть-то? Что делать?
Павел Романович посмотрел на часы:
– Скоро обед.
– И что?..
– Как что? Нужно поесть. И постараться уснуть. И все.
Павел Романович – удивительный человек. Бывший уголовный следователь, ныне корреспондент муниципальной газеты, он презирает прогресс и из таинственных принципиальных соображений вообще (вообще!) не пользуется компьютером, однако тщательно следит за современным литературным процессом, не прикасаясь при этом к Интернету. Его можно ставить в музей компьютерной революции как последнего защитника почерка и рожиц на полях: статьи он пишет ручкой в тетради, их потом набирает наш бухгалтер, по совместительству секретарь. С тех пор как я узнал об этом, мне хочется показывать на Павла Романовича пальцем в его присутствии. Новости литературной жизни он узнает по радио, которое слушает на винрарнейшем пожелтевшем приемнике. Он сильно заикается – так, по крайней мере, я решил сразу после знакомства. Сейчас то ли я привык к нему, то ли он ко мне, но теперь Павел Романович говорит со мной короткими вескими фразами, так, будто он долго думал, прежде чем сказать что-то, счел все обдуманное неважным и отмел, оставив зернистую суть. Например, он собирается на дело, заходит в кабинет редактора за фотоаппаратом, который обычно лежит в сейфе, и вспоминает, что ключ от него уехал вместе с редактором на весь день:
– Фотоаппарат. Нет? Ну, не судьба.
Я курю на крыльце. Павел Романович возвращается из туалета:
– Слышал? «Супернацбест». Прилепину. Сто тысяч зеленых денег. «Грех».
– Грех, Павел Романович, грех. Хоть бы раз в жизни Пелевину что-нибудь дали!
– Ну. Что ты. Хорошему человеку. Не жалко.
– «ДППНН», конечно, далеко не книга десятилетия, но…
– Да ладно тебе. У Прилепина. Дети.
– У Пелевина, может, тоже дети. Тщательно скрываемые.
– Д-духовные, ага.
В общем, я послушался совета Павла Романовича и после обеда остался дома. Отлично выспался как минимум за прошлые две недели. Учил женщину (племянницу) ездить на велосипеде. Поливал огород. Растопил баню и долго, в несколько заходов, парился: сдавал пару до тех пор, пока не становилось нечем дышать, потом выбегал и нырял в специально для этой цели поставленный большой надувной бассейн. Лежал и рассматривал звезды, философски почесывая яйца, потом бежал назад, париться до посинения.
Я сижу на летней кухне и пью облепиховый морс, чувствуя, как на ходу регенерируются мои клетки. Задумчиво лают далекие собаки, гудят и гудят турбовинтовые самолеты (это совсем не то, что реактивный пассажирский лайнер – этот звук более аналоговый, военный, черно-белый). Завтра пятница, опять буду почти безуспешно спаивать Масю. Сегодня, поливая чеснок, придумал клевую повесть или даже маленький роман – со страшным началом, веселым, динамичным действием и еще более страшным концом. Уже самому смешно: столько этих повестей и романов придумано и начато, а в смысле результата конь не валялся, и воз и ныне там. Кажется, я запарился. На чердаке тусуются кошки, надо бы их выгнать, а то взяли моду ебаться. Можно пока написать пост в ЖЖ – эти простые и тихие чувства, называемые «покой» и «воля», уже не расплескать.
День рожденияВнезапно нашел дома вот это.
«Шипнигова
мальчик
330 59
6/VI -87
8 ч. 05 м.».
В иное время я написал бы по этому поводу пространное генисообразное эссе, но сейчас не хочу. Я и так слишком много думаю про это самое. Немного обнадеживает несомненное наличие чуда в этом мире – разве не чудо, что человек, так любящий свой день рождения, приезжает туда, где он не живет постоянно уже восемь лет, и в строеном-перестроеном доме (а все знают, что бывает с вещами даже при простом косметическом ремонте), при вынесении последнего горького приговора старым вещам, в гараже, в пыльной коробке, под старым тонометром находит свою бирку из роддома?
Много всего можно по этому поводу написать, и написать высокопарно, но я не буду. Давайте, друзья мои, просто порадуемся появившимся невиданным возможностям: теперь точно известно, во сколько можно начинать. Идет, например, рано утром по городу пьяный Данила. Падает, допустим, в фонтан. Подходит, не дай бог, мент, а Данила ему – раз мою корочку:
