Нефть, метель и другие веселые боги (сборник) - Шипнигов Иван
А вы можете по-своему объяснить, почему Лев Лещенко пел, когда вас не было, поет в течение всей вашей жизни и будет петь, когда вы умрете, притом что ни вы, ни кто-либо из вашего окружения никогда не смотрел на то, как он поет? Жанна Фриске и следующее поколение, приготовиться.
Раевский (Олонки)Приемная администрации села Олонки, жаркое утро 3 июня, пятница. В прохладном сумраке приемной главу администрации ждут четверо: корреспондент районной газеты «Сельская правда», две бабушки в платочках, мужчина в шапке, кожаной куртке до колен, тренировочных штанах и резиновых тапочках. В лицо и руки мужчины навсегда въелись следы горюче-смазочных материалов. Корреспондент дремлет, одна бабушка безмолвствует, вторая заводит с мужчиной обстоятельный разговор (они знакомы).
– Ты где работаешь-то щас? Лес воруешь?
– Я-то? Нет. Не ворую. Пробовал как-то – до сих пор три лесовоза невывезенные в лесу лежат. Не на чем вывезти. Не обучили меня воровать.
– И правильно. Все-то не украдешь.
– Я тебе больше скажу. Шел недавно в магазин, смотрю, двести рублей валяется. Я и так посмотрел, и этак, думаю, сплю ли я, или с ума сошел? Наклонился – точно: двести рублей.
– Вот удача-то кака!
– А возле магазина девчонка соседская стоит. Я ей говорю: ты стой где стоишь. Взял эти двести рублей, зашел в магазин и – раз! шоколадку ей. Потому что отдавать надо. К тебе приходит, а ты отдавай.
– Конечно.
– Вот кто на лесе-то этом нажился, они что думают? А ведь Бог-то есть, и он все видит.
– Видит, видит.
У безмолвствующей бабушки из телефона вдруг громко звучит композиция С. Шнурова «Привет Морриконе», тема из к/ф «Бумер», под которую Димон в конце уезжает, плача. Все вздрагивают, корреспондент просыпается. Бабушка достает телефон, испуганно смотрит на него: «Осспади, громко-то так зачем», выключает и снова принимается безмолвствовать.
– А я как сделал. Я воровать не обучен. Я картошки полтора гектара посадил.
– Ну.
– Чё ну? Посадил, выросла, говорю: детям теперь отвезу. Они меня спрашивают: как отвезешь? На чем? Я: как на чем, ептыть? В кармане (вот так показываю, внутри, мол, в кармане). Они: как в кармане? Я: ну как, ептыть! Вот так и в кармане. Продам, деньги положу в карман и увезу детям.
– Заливаешь ты чё-то, однако.
– У меня эксклюзивный семенной материал! Я там картошки возьму, тут попрошу, потом скрещиваю ее друг с другом и сажаю. Но! На картошке вырастают помидор кито эти маленькие, как их?
– Балаболки-то? Ну.
– И балаболки я уже сажаю. Эксклюзивно.
– Ох заливаешь ты. Чё заливать-то?
Мужчина вскакивает и выбегает. Тут же возвращается, проталкивая в дверь пустую детскую коляску. Ставит ее между собеседницей и собой, молча, с видом уязвленного достоинства, садится напротив.
– И зачем ты ее припер? Чья коляска-то?
– На крыльце стояла.
– Сюда-то зачем припер?!
– А чтоб не говорили, что заливаю.
Все лениво молчат. Корреспондент снова начинает засыпать. Через пару минут мужчина встает и выволакивает коляску обратно на крыльцо:
– Возвращать надо. К тебе пришло, а ты назад отдай. Бог-то есть, он ведь видит.
Тема из к/ф «Бумер» звучит опять. Мужчина с коляской уходит насовсем. Безмолвствовавшая бабушка выключает звук и тихо жалуется:
– Жалко его. Агроном ведь хороший раньше был. А теперь – вон, с утра…
– Понятно, что с утра. Чувствуется.
– Да даже ладно что с утра. Он и трезвый-то не очень.
Административный совет заканчивается, высокие двери распахиваются, приемная заполняется чиновниками.
Бабушки смяты и не могут встать. Корреспондент протискивается к плотно облегаемому посетителями главе администрации, удивляясь, со сколькими людьми ему нужно здороваться всего лишь после двух месяцев работы, и старается ничего не придумать.
Язык (Черномырдин)Больше всего в своей нынешней работе я люблю муниципальные праздники-концерты в честь Дня кого-то или чего-то. Я обожаю в них все: вечно фонящие микрофоны, сладкоголосого и сладкоглазого мальчика в серебристом костюме, стонущего со сцены «Я люблю тебя до слез», устные народные танцы под аккомпанемент прифольклоренного умц-умц-умц, белый воротник, синий костюм и красную шею мэра в первом ряду. Но круче всего в этих праздниках, конечно, язык. Тексты ведущих, поздравления, стихотворные заставки – душевная теплота и сердечная чуткость льются из них литрами, заболачивая зал. Сегодня, 8 июня, находясь на празднике в честь Дня социального работника в качестве корреспондента, я наглотался и теплоты и чуткости по самое не хочу.
Перекатываю эти мягкие шершавые комочки во рту и прислушиваюсь, как же они звучат на самом деле. «Душевная теплота», произнесенная специальным теплым-теплым, пластилин на жаре, голосом – это неделю лежащий с температурой тридцать восемь и пять одинокий, полный мужчина. Некому ему помочь, диван пыльный, жесткий и узкий, человек этот ни разу за всю болезнь не сходил в душ, потому что его морозит и колотит под двумя одеялами, и он, весь в поту, промакивает собой диванную корочку до самых пружин. Волосы скатались и слиплись, он ненавидит всех и никого не хочет видеть, хотя в аптеку все же надо бы сгонять. К вечеру температура еще поднимется, он скинет одеяла и будет холодными губами глотать тепленький приторный вчерашний морс.
А «сердечная чуткость», произнесенная голосом одновременно звонким и жирным, как противень, – это первая трезвая, одинокая, слепая и глухая ночь после месячного запоя в квартире с ободранными обоями, где кого-то когда-то убили. Человек лежит в ванне и читает. Он изо всех сил старается не смотреть по сторонам и не отвлекаться от содержания книги, потому что тогда нитяное сердце вместо слабенького, но ровного «так… так… так…» начинает выплясывать «тактак-тактак-тактак». В квартире очень тихо, слышно только, как с носа лежащего в ванне капает вода. Вдруг на кухне в шкафу сама собой сдвинулась и грохотнула посуда, это бывает, но человек выскочил из ванны, залив весь пол, и вцепился белыми руками в дверной косяк. Ему бы зажмуриться и не смотреть в коридор, где метнулась из одного угла в другой чья-то тень, но он уже увидел ее, и сердце взвизгнуло и зашлось. Кто-то смеется в углу, или только мне кажется? Ему нечем дышать, он бежит на балкон, но там восьмой этаж, и сердце чутко реагирует на каждый метр этой высоты новым прыжком.
Если ведущий читает с бумажки полностью готовый текст, то дорогой Николай Александрович и заслуженная Нина Петровна импровизируют, мешая плохо приклеенные друг к другу скрипучие пенопластовые официально-деловые блоки и обычную разговорную речь. Отчаянно продираясь к ясно осознаваемому смыслу через непривычный, скользкий, вертлявый книжный синтаксис, они говорят восхитительно.
«…хотел бы озвучить не только слова благодарности, но и подарок».
«…также благодарим за содействие силовые структуры: военкомат (!), прокуратуру, милицию и суд (!!!)».
«…думаю, другие главы добавят меня».
Я сижу на восьмом кресле в восьмом ряду и не успеваю записывать, зарисовывать все эти чудесные языковые коряги, суки и пни, черные, тяжелые, узловатые, с кокетливыми мелкими розовыми цветками.
«…свет своих сердец».
«…он должен быть специалистом на все руки».
«…хочу, чтобы эти нюансы мы решали вместе, и мы их решаем».
«…поздравить сердечно и глубоко».
«…снимаете ту социальную напряженность, которая присуща, наверное, каждому муниципальному образованию».
Все это нужно немедленно записывать в блокнот. Запомнить это трудно по странной причине: когда возвращаешься в редакцию и роешься в этой красоте, создается опасное ложное ощущение, что ты это придумал сам, и что ты чуть ли не Довлатов. Не может ведь человек в пиджаке и галстуке говорить так со сцены!
«…ту душевную теплоту, с которой вы реализуете положения федеральных и региональных законов и подзаконных нормативно-правовых актов».
