Ирина Муравьева - День ангела
Я неуверенно поднялась и тут же оказалась в его очень крепких и сильных объятьях.
– Давно вы в Шанхае? – спросил он.
– Недавно.
– Веселый город, куда веселее Парижа.
– Я не развлекаться приехала.
Он выдвинул вперед подбородок так резко, что почти дотронулся до моей щеки.
– Вы такая куколка. Жаль, если и вам достанется.
Я дернулась от неожиданности, но он держал меня очень цепко.
– Танцуем, танцуем! Вам хочется задать мне какой-то вопрос. Угадал?
– Да, – сказала я. – Да! Вы угадали.
Он ответил мне нежным и туманным взглядом, как будто между нами шла любовная игра.
– Моя девочка ревнует, – кивнул на свою маленькую китаянку, которая стала еще белее под своим гримом. – Она до сих пор не догадалась, что я нуждаюсь в ней гораздо больше, чем она во мне. Вам хочется знать почему?
– Мне хочется знать, кто убил моего мужа, – выдохнула я прямо ему в лицо.
– Я нуждаюсь в ней гораздо больше, чем она во мне, – продолжал он спокойно, словно и не слышал меня, – потому что в женском теле заключена великая сила. Вы приехали в Китай искать следы своего мужа, а ведь вы не представляете себе, что такое Китай.
Я опять остановилась.
– Да танцуйте же вы! – по-русски и так громко, что на нас оглянулись, сказал он. – Был такой философ Чжуан-цзы. И знаете, что он сказал? «Мудрый вверяет себя одухотворенному желанию». В Китае особый взгляд на женщину, и нам, европейцам, есть чему у них поучиться. Только с помощью женщины мужчина может достичь покоя. Он перестает бояться смерти и открывает себя космосу. Все остальные пути, вроде богатства, славы, победы над врагами, политики, – все это кривые пути к тому же самому. А наши европейские глупости относительности верности-неверности, отказа от плоти, единобрачия, целомудрия и так далее привели к тому, что европейский мир развалился и катится к смерти. Вместо этого нужен был только покой, телесные соки, энергия женщины. Больше ничего.
– Кто убил моего мужа? – повторила я.
– В Китае уважают предков, – сказал он мне на ухо, словно нас подслушивали, – и будь ваш Беккет китайцем, нашлись бы люди, готовые помочь вам найти его следы, потому что если ты свой, здешний, то после смерти ты становишься предком, и тебя нужно уважать. Но Беккет был чужим. Чужой человек, которого сюда никто не звал. Зачем? Никого, кроме вас и, может быть, вашей семьи, не интересует, где бродит теперь его дух, да и бродит ли он где-нибудь.
– Вы знаете, кто его убил! – Я вдруг почувствовала, что это правда: он знает, кто убил Патрика.
– Мне даже вас жалко, – нежно сказал он. – Мой вам совет: не возвращайтесь в Европу, там скоро наступит ад. Оставайтесь здесь и ждите.
– Чего мне здесь ждать?
Мне было гадко, отвратительно, что он так близко, и его руки обнимают меня, дурнота какая-то все время подступала к горлу.
– Выбор небольшой, – сказал он, дотронувшись губами до моих волос. – Вы оглянитесь вокруг: что вы видите? Глупые люди. Танцуют, смеются. Одна половина из них – преступники, вторая – идиоты. И те, и другие держатся на кокаине. Я вас уверяю: очень немногие останутся в живых. И в основном это будут женщины. Ждать недолго, все к этому катится.
– Откуда вы знаете?
– Да так, интуиция. – Он потер переносицу моей рукой, которую сжимал в своей ладони. – У вас есть шанс выжить, как у любой очень хорошенькой женщины. Прислонитесь к кому-нибудь и отдайте ему то, что у вас есть. Ваше тело, вашу женскую силу. Все остальное, поверьте мне, пустые фантазии. Мертвые не возвращаются, а ваш Беккет – мертв.
– Вы знаете, как он умер?
Он сморщился. Музыка оборвалась, пары начали расходиться. Мы стояли посреди залы, и он продолжал обнимать меня.
– Я не имею к этому никакого отношения, – твердо и даже грубо сказал он. – Вам, наверное, наговорили какой-нибудь чепухи? Не верьте. Не копайтесь в грязи. Кому был нужен ваш Беккет, чтобы вербовать его? А тем более убивать? Вы ведь об этом хотели меня спросить?
Заиграла опять музыка, и он начал тихо водить меня по залу. Рядом с нами появились танцующие.
– Незадолго до того, как его похитили, – я вдруг закашлялась и начала задыхаться, еле договорила: – Муж написал мне письмо, в котором рассказал, что именно вы вербовали его. Правда это? На кого вы работаете?
Он засмеялся.
– Вы много читали, да? Или ваши родители любили рассказывать вам страшные истории? Русские любят пугать друг друга и философствовать. К тому же они слишком восторженны. «Angle plein de bonheur, de joie et de lumières…»[86] Что вы на меня так смотрите?
– Пустите меня! – Я вырвалась и бросилась к нашему столику, где доктор Рабе тут же встал навстречу и схватил меня за руку.
– Выпейте воды, – бормотал Рабе. – На вас лица нет. Что он вам сказал?
Я еле сдержала себя, чтобы не зарыдать в голос. Подошел официант с подносом. В чаше на подносе двигались живые креветки, рядом стояла бутылка с заспиртованной змеей. Официант плеснул немного спирта из бутылки прямо на креветок. Они разом всколыхнулись, будто попытались взлететь, и тут же затихли. Официант сказал, что теперь эти креветки готовы к употреблению. Как сквозь туман я видела, что Лисснер сидит за своим столиком и спокойно ест что-то, а маленькая китаянка обмахивает его розовым веером, потому что в ресторане стало душно.
Нью-Йорк, наши дни
Они выбрались из церкви, где многие женщины теперь уже откровенно плакали, не выдержав растрогавшей их торжественной красоты венчания, и, как это часто бывает, вспоминали себя, свою молодость, свое венчание и надежды, которые тогда переполняли их, а теперь стали казаться такими наивными, глупыми, детскими, и яркий блеск зимнего солнца, вдруг ярко позолотившего все витражи и быстро погасшего, успел подтвердить, что все так и бывает, и именно это есть жизнь.
Ушаков ценил ее умение молчать. Он вспомнил, как она молчала и тихо лежала на его руке в вермонтском доме после того, что произошло между ними, и не торопилась с вопросами. Сейчас любая женщина на ее месте начала бы восклицать и захлебываться. Любая, но не она. Рядом с нею он и сам становился спокойнее и сдержаннее. Даже его ревность, которая несколько месяцев назад, как спрут, присосалась к сердцу своими щупальцами, и не оставалось ничего другого, как просто перестать шевелиться, поскольку любое движение приводило к новой остроте боли, – даже и ревность его стала тише, слабее, словно наткнувшись на какую-то серьезную душевную преграду, смысла которой он еще не мог объяснить себе.
– Ты видел там Мэтью? – спросила она.
– Нет. А ты?
– Я видела. Он сидел в самом первом ряду.
– Без костылей?
– Не знаю, я не разглядела. Может быть, он после операции, – сказала она с неуверенной надеждой. – Врачи ведь говорили, что будут оперировать его через полгода.
– Но как Сесиль плакала! – улыбнулся Ушаков.
– А тут вот родится девочка, – пробормотала она и погладила себя по животу, – и что я буду ей рассказывать? Спросит: «Как ты, маменька, венчалась?» А мне и рассказать нечего.
Ушаков не был уверен, что она просто шутит.
– Не бойся, шучу, – усмехнулась она. – Я, пожалуй, останусь сегодня в Нью-Йорке. Устала и ногу натерла. Вернусь к своей Оленьке, лягу там спать.
– Так рано? – удивился Ушаков. – Пойдем пообедаем лучше.
Она осторожно провела по его щеке рукой в перчатке.
– Мы можем увидеться завтра. Ведь завтра суббота. Ты хочешь?
– Завтра день моего ангела, – сказал он.
Дневник
Елизаветы Александровны Ушаковой
Январь 1960 г.
Завтра у нас праздник: день ангела нашего внука. С самого Рождества я не притрагивалась к своему дневнику. На Рождество мы ходили в церковь, потом тихо провели весь день дома, а наутро Георгий встал раньше меня, побрился, надел белую рубашку.
Потом говорит:
– Позавтракаем в «Boutelle d’Or»? Мы ведь с тобой нигде не бываем.
Это наш любимый ресторан с видом на Notre Dame, вкусный и недорогой. Последний раз мы в нем обедали с Ленечкой за год до его смерти. Я немного удивилась, но спорить не стала. Пошли туда пешком, под руку. Красота заснеженных деревьев. Солнце слабое, по-зимнему неуверенное. Георгий выпил две рюмки красного вина и повеселел. А я сразу увидела столик, за которым мы сидели тогда с Леней, и ком подступил к горлу. Старалась не показать виду. Георгий сказал:
– «Простой душе невыносим дар тайнослышанья тяжелый…»
Оказалось, Ходасевич.
– Что ты сейчас «тайнослышишь»? – спросила я.
– Сегодня проснулся и вспомнил весеннюю ночь в Кальмаре, когда ты родила Леню, и мы с тобой сидели, смотрели на него и радовались. И было так тепло, что мы открыли все окна. Вот я и «услышал» эту ночь внутри своего сердца – вот здесь, – опять пережил ее. Потом очнулся, вспомнил, что ничего нет. Больно.
Я смотрела на него и думала, что главная наша беда, состоящая в том, что мы никогда не говорили друг другу полную правду, скоро закончится, потому что мы уже немолодые люди, и кто-то из нас очень скоро умрет. Мне, кстати, почему-то кажется, что это я уйду первой. Хорошая мысль. Она приносит мне облегчение.
