Ирина Муравьева - День ангела
Пирог был большим, необъятным, как поле, и белым, как облако. Когда его разрезали, внутри он оказался темно-красным от запеченной (целыми ягодами!) вишни. Он весь был – как лето, последнее лето деда, которому жить оставалась неделя, холодная, зимняя, с ноющим ветром. И дед, словно зная об этом, ел много.
Тонкая гибкая Дина пела целый вечер, и много лет спустя, услышав на ее пластинке те же самые песни, Митя разыскал в справочнике телефон мадам Верни и позвонил. Она была очень стара, глубоко за восемьдесят, по-прежнему очень бодра и богата и, когда он представился, сразу же перешла на русский.
– Мадам Банжу помнишь? – хрипло спросила она и рассмеялась. – Она, связавшись с тем Луем, совсем забыла о моем…
Вечером, когда Митя, счастливый, сидел на полу, откручивая колеса у только что подаренного паровоза, кто-то позвонил в дверь, и мать побежала открывать. Послышался мягкий, очень мягкий мужской голос, от которого вдруг все заволновались.
– Нет, нет, Антуан, – по-французски говорила кому-то мать. – Я не могу принять от вас никакого подарка. И прошу вас, не нужно сюда приходить, и давайте забудем…
– Верá! – С ударением на «а» тоже по-французски ответил ей голос. – Поверьте: не я был виною несчастья…
Мать не дала ему договорить:
– Здесь родители, – сказала она, – и сын, и наши гости. Сегодня день Митиного ангела, Антуан. Я прошу вас уйти.
Она захлопнула дверь и даже закрыла ее на цепочку. Потом вернулась в столовую с красными щеками.
– Медальников приходил? – спросил Митин дед, и бабушка ахнула так громко, что даже Митя удивился.
Мать только кивнула.
– Как ты догадался? – начала было бабушка. – Откуда ты знаешь, Георгий?..
Потом посмотрела на Дину и испуганно замолчала.
И тогда эта гибкая, с высокими, сильными ногами и вздернутой грудью Дина громко запела, аккомпанируя себе на гитаре:
Здравствуй, моя Нюрка,Здравствуй, дорогая,Здравствуй, моя Нюрка,И проща-ай!
Дневник
Елизаветы Александровны Ушаковой
Париж, январь 1960 г.
В день Митиного ангела оказалось, что Георгий все знал о Лене. Он знал даже больше, чем я. Медальников отдал мне неполную копию, а Георгию – сами тетради, включая записи последних шести недель, о которых я не подозревала. Там очень подробно описано, через что он проходил, как увеличивал и уменьшал дозы, какие принимал лекарства. Также очень подробно описаны все его галлюцинации и то состояние свободы и дикого восторга, в котором он чувствовал себя почти Богом. Короче, настоящий медицинский дневник.
Мой сын был в аду, в который он спустился сам, по своей воле, думая, что этим поможет таким же, как он. Он не знал, что из ада не возвращаются, или не хотел знать. Георгий сказал, что мне ни в коем случае нельзя читать его записи.
Медальников пришел к Вере с подарком для нашего Мити, но Вера его не впустила. Кроме нас, там была еще Дина Верни, вдова скульптора Майоля, которую мы давно знаем и любим. Медальников позвонил в дверь, как раз когда Дина пела эти свои развеселые песни, которые она чудом помнит до сих пор. По дороге домой я спросила у Георгия, знает ли он, почему приходил Медальников, и он мне все рассказал. Значит, все это время мы скрывали друг от друга самое страшное, и каждый из нас думал, что только он и знает правду. Теперь я должна спросить у своего мужа, всё ли он понял. Я очень боюсь его спрашивать. Кроме того, он очень ослабел со дня Митиного ангела.
Нью-Йорк, наши дни
Придя домой, Ушаков убедился, что совсем еще рано: девять часов. Ночная жизнь бессонного города только начинается в это время. Но раз она сказала, что устала и хочет спать, значит, единственное, что он может сделать, – это позвонить ей и пожелать спокойной ночи.
Она подошла к телефону, но не сразу, и голос ее звучал напряженно.
– Все в порядке? – спросил Ушаков.
– Надеюсь, что да.
– Устала?
– Устала, сейчас лягу спать.
– Bonne nuit![88] – вздохнул Ушаков.
Во сне он увидел Медальникова, который был молод и весел. Ничего не осталось в нем от того испуганного старика, которого Митя последний раз навестил в загородной клинике, где Медальников медленно угасал от рассеянного склероза. Много раз после этой встречи Ушаков спрашивал себя, было ли у него право отказать Медальникову в последней просьбе, и всякий раз этот вопрос жгучим стыдом пропарывал его насквозь. Каждая подробность того дня, давно отслоившись от плотной кожи времени, обрела в конце концов невыносимую ясность и так глубоко проросла в Ушакова, что иногда ему казалось, будто последняя встреча с Медальниковым осталась внутри навсегда, как остаются недолеченные болезни.
Дождавшись Медальникова в вестибюле клиники, где слабо пахло ментолом, а кресла для посетителей были такими удобными, что в них можно было заснуть, Ушаков поразился случившейся с ним перемене. Медальников по-прежнему напоминал церковного ангела, если бы только церковный ангел мог глубоко состариться, золотисто-зеленоватые волосы его сильно поредели, и так ярко просвечивала сквозь них очень белая, сухая кожа, что общее впечатление света, который и прежде излучало его лицо, стало еще сильнее. При этом Ушаков сразу же увидел, что Медальников не только скоро умрет, он увидел, что Медальников умирает сейчас, прямо на глазах, умирает давно, каждый день, каждую минуту, и сам это знает, и помнит об этом. Он улыбнулся, увидев Ушакова, и, опираясь на палку, захромал ему навстречу.
– Хочу вас попросить об одолжении! – Медальников сморщился. – Огромном, почти неприличном, которого я ничуть не заслуживаю. Но сперва помогите мне выйти в парк.
Уже наступала весна, и на газонах, принявших особый красноватый цвет, который принимает земля, перед тем как родить неведомую ей самой растительность, и ждет, и стыдится, краснея от этого, на этой земле распускались бутоны. Маленькие птицы черной стайкой налетели на лавочку, раскрыли свои очень красные клювы и быстро опять улетели.
– Давайте присядем, – попросил Медальников.
Ушаков поймал испуганный и умоляющий взгляд, которым Медальников проводил птиц, как будто это их он и собирался просить об одолжении.
– Со мною вчера вечером, – усмехаясь, сказал Медальников, – разговаривали два дерева. Да, именно так. Я гулял здесь и вдруг смотрю: эта ель. И вся она движется, вся дрожит мне навстречу. Вокруг полнейшая тишина, никакого ветра, а эта ель просто ходуном ходит. Иду дальше. И вижу: еще одна ель. И та же история. Деревья со мной говорят! Я был счастлив. Сейчас только понял, в чем дело.
– В чем?
– Да птицы там были внутри. Просто птицы.
Оба замолчали.
– Мне хотелось бы немного пожить в городе, – вдруг быстро, задыхаясь, сказал Медальников. – Мое состояние ухудшается, но надеюсь, что все это случится не так быстро.
Ушаков знал, что у Медальникова нет и никогда не было семьи.
– У меня никого нет, – продолжал Медальников. – Я хочу немного пожить с вами, Митя́. – Он произнес его имя так же, как произносил имя его матери: с ударением на последнем слоге. – Я, наверное, виноват перед вами, а может быть, и не виноват, но я не совсем посторонний вам человек. – Он испуганно и вопросительно поглядел на Ушакова, ожидая, что тот возразит, но Ушаков не перебивал его. – Ухаживать за мною не нужно. Я буду платить за прислугу, еду и квартиру. Мешать вам я тоже не буду. Мне страшно здесь. Страшно все время.
Ушаков ошарашенно молчал.
– Не беспокойтесь, – прошептал Медальников, – это я пошутил. Фантазии человека, замученного одиночеством.
Он сделал попытку приподняться, но рука соскользнула с палки, и он на бок, неловко, свалился обратно на скамейку. Ушаков торопливо усадил его.
– Проводите меня, Митя́, – мягко и доброжелательно сказал Медальников, – становится сыро.
…сегодня ночью Ушаков увидел его, сильного, молодого, здорового, и свет солнца, запутавшись в листве, инкрустировал кусочки золотого огня на его легком теле, так что Медальников казался весь усеянным какими-то небывало яркими веснушками. Он выходил из воды, но вода одновременно была и лесом, потому что Ушаков слышал, как шум ее сливается с шумом деревьев, со звоном птенцов и со скрипом коры. На Медальникова отовсюду наплывали облака, и одно из них, зацепившись за его плечо, было похоже на цветок боярышника, запах которого Ушаков почувствовал во сне. Он сразу же вспомнил, что не выполнил последнюю просьбу Медальникова, но одновременно вспомнил, что Медальников виноват перед ним в том, что мог удержать его отца от гибели и не сделал этого.
«Обращаясь к феномену покаяния, – еле разборчиво забормотал кто-то прямо в его голове, – я должен заметить, что именно этот феномен особенно останавливает на себе уважительное внимание философии…»
«Откуда это? – торопливо подумал Ушаков. – Я уже говорил это сегодня!»
