Елена Чижова - Полукровка
Давно, еще в школе, к ним в класс приходил ветеран. Рассказывал: случилась путаница. На него прислали похоронку: ваш сын сгорел в танке. Поплакав, его мать сделала пустую могилку, выбила имя и фамилию, все как полагается, чтобы косточки упокоились. Так и сказал.
После урока, Маша сама слышала, классная руководительница ему выговаривала: чушь, идеализм, разве можно такое детям! Теперь она думала: а что, если правда? Значит, Панька все равно воскреснет. Про себя Маша шепнула: оживет. Встанет перед своим богом и будет повторять эти гадости. Тем, кто в него верит, бог прощает все. Так говорила Фроська. И мама кивала, не возражая. Хитрой Паньке ничего не стоит покаяться. Возьмет и отправится в рай. А те, кого сожгли в печах? Если Панькин бог существует, те отправятся в ад. В ад, похожий на фашистские печи, в которых сгорают их голые тела...
Несправедливый бог. Разве мало ему земного ада, в котором все они превратились в пепел?
Стоя перед Панькиным богом, она думала о том, что надо хотя бы попытаться. Найти правильные слова. К правильным словам он не может совсем не прислушаться...
– Меня зовут Мария, – она начала тихим голосом.
Стена, завешанная картинками, была холодной. В книжках, которые она читала, к богу обращались на ты. Маша попыталась, но не смогла.
– Неужели вы и вправду думаете, что все дело в крови? – она подняла руку и коснулась виска. Под пальцем пульсировала жилка, в которой билась ее нечистая кровь. – Вы же слушаете только Паньку. Может быть, вы просто не знаете, но здесь, у нас, подлая история: тот, кто защищает таких, как Панька, стоит на стороне паука.
Прижав ладони к глазам, Маша зажмурила веки.
«Выкрест, – она вспомнила слово. – Выкрест, возненавидевший своих соплеменников. Миллионы отправил в печи. Разве он понимает человеческие слова?»
Одну за одной, подцепляя ногтем, Маша выковыривала канцелярские кнопки. Цветные картинки слетали с шелестом, как сухие листья. У стены, под которой просят жидовской смерти, больше никто не будет молиться.
Попирая поверженные картинки, Маша шагала взад и вперед. Меряя комнату шагами, она представляла себя древним воином, захватившим святилище варваров. Теперь полагалось разграбить.
Она огляделась, примериваясь.
Распахнув дверцы львиного комода, Маша выволакивала тряпки: одна дорога – в помойку. Платья, оставшиеся от Паньки, пахли задохлостью. Она думала: «Крысиным пометом».
Маленький сверток, лежавший у самой стенки, походил на замызганную подушечку. Завернутый в грубую холстину, он таился в самом углу. С алчным воинским упоением Маша разорвала ткань. Под холстиной скрывались куски ватина. Под ними – сероватый вязаный платок. Она развернула, преодолевая брезгливость.
В платок была завернута фарфоровая кукла, убранная рваными кружевами. Мертвые глаза, окруженные слипшимися ресницами, были распахнуты широко. Надтреснутый зрачок косил в сторону. Трещина, прошедшая сквозь глазное яблоко, змеилась вниз по щеке.
Поднявшись с колен, Маша перешагнула крысиную кучу и села на стул. Во рту стоял металлический привкус. Что-то страшное исходило из этой находки, как будто воин, разграбивший святилище, потревожил чужих богов.
Расправив подол кукольного платья, она рассматривала внимательно. «Кукла как кукла, только очень старая», – Маше стало стыдно за себя.
Видимо, осталась от прежних немцев.
«Ну и ладно».
Маша сунула куклу обратно и взялась за тряпье. Свернув в один необъятный узел, стянула узлом.
На неделе мама съездила в специализированный магазин за обоями. В субботу взялись дружно. Старое тряпье, свернутое в узлы, таскали к помойным бакам. К вечеру накидали до краев. Тряпки лезли верхом, как тесто из квашни. В воскресенье взялись за стены. Старые обои отходили пластами.
– Женьку Перепелкину помнишь? – Маша спросила, и отец закивал:
– Конечно, помню. Твоя одноклассница. А что?
– Да ничего. Я так.
Пласты были твердыми, похожими на папье-маше. Маша попыталась свернуть в рулон, но пласт выворачивался из рук:
– Толстый, – она обернулась к отцу.
– Возьми нож, – отец стоял на лестнице.
Женькины родители переклеивали большую комнату. В воздухе сеялась мелкая пыль. Ободранные стены казались пегими: местами обои отстали до штукатурки, но кое-где газеты прилипли намертво.
– Ух ты! «Правда». Февраль, 1949, – Женька тыкала в стену.
Тогда они и придумали эту игру: читать заголовки. С заголовков все и началось. Сначала читали просто так, для смеха, потом принялись загадывать. Смысл заключался в том, чтобы, прочитав заголовок, попытаться отгадать, о чем написано в заметке или статье. Особенно весело получалось с передовицами: так ни разу и не угадали, но хохотали до слез.
Женькины родители шикали: «Тише вы, дурочки! Соседи услышат!»
В углу никак не отставало.
– Подожди, надо намочить, – отец спустился с лестницы и пошел в ванную. – На, – он принес полное ведро. – Действуй. А я пойду прилягу. Что-то голова кружится...
Верхний слой прилип намертво. Мелкие катышки окаменевшего клейстера проступали насквозь. На ощупь поверхность была пупырчатой, как в мурашках. Окуная тряпку, Маша возила по стене. Верхний слой отмокал сравнительно легко. Подцепляя лезвием, она снимала шкурку. Буквы, проступающие насквозь, были немецкими. Не газеты – страницы немецких книг.
Она разглядывала, поднимая к свету. Немецкие слова, снятые со стены, читались справа налево.
Отец вернулся.
– Смотри! – Маша протянула изрезанный пласт.
– Что это? – пытаясь разобрать, он прищурил глаза.
– Читай, читай... – она настаивала.
– Кажется, по-немецки...
– Ты не понимаешь? Это Панька с Фроськой. Вместо газет рвали немецкие книги.
– Действительно... – отец взялся за лестницу. Его глаза внимательно оглядывали потолок.
– Скажи, – Маша следила за его взглядом, – тебе никогда не было их жалко?
– Кого? – он не понял.
– Ну, этих, которые жили здесь раньше. Их выслали – немцев.
– Немцев? – отец переспросил неуверенно, как будто вчитываясь в заголовки газет. – Не знаю, трудно сказать... Наверное, жалко... Война. Среди них могли обнаружиться предатели. – Газетные заголовки, всплывавшие в отцовской памяти, полностью соответствовали своим заметкам и статьям.
Присев на корточки, Маша подбирала обрывки обоев. Игра, которую она начала, становилась совсем не смешной.
Приставив лестницу, отец оглядывал очищенную стену, на которой больше ничего не осталось: ни газет, ни книжных страниц.
Обои мама выбрала светлые – бежевые разводы на розоватом фоне. Раскатав по полу, мама любовалась:
– Веселенькие – прямо прелесть!
На стене сохли свежие газеты. Выкрашенный потолок сиял.
– Господи, да будь у меня в юности такая комнатка... – мама раскатывала обойные полотна. – И узор удачный – легко подгонять.
Мамино детство прошло в восьмиметровой комнате, где они жили впятером: родители, бабка и они с братом. Отец погиб в первые дни – на Пулковских высотах, младший брат умер в блокаду. Про немцев спрашивать бесполезно – ответ Маша знала заранее. Мама не любила военных фильмов, всегда приглушала телевизор, когда передавали немецкую речь.
– Как ты думаешь, – Маша окунула кисть, – эти немцы, которых выслали, у них какой язык родной?
– Немецкий?.. – мама отозвалась тревожно.
– А если бы... Ну ты просто представь, если бы тебе выбирать – эти немцы или Панька с Фроськой – ты бы кого?..
– Намазывай гуще, – мама следила за Машиной кистью.
– Нет, ну правда? – Маша разогнула спину.
– Интересно, – мама сверкнула глазами, – почему это я должна выбирать? Вот что я скажу: никого. По мне, так хрен редьки не слаще.
– Немцы лучше. Они бы не стали мыть унитаз грязной водой.
– Это – да! – мама признала неохотно.
– Значит, выбираешь немцев? – Маша поднимала намазанный кусок.
– Нет, – она отказалась. – Немцев я бы не выбрала.
– Ну и глупо! – сухой чистой тряпкой Маша водила по обоям. – Так бы и прожила всю жизнь с грязным унитазом.
– Ну что ты заладила: выбрала, не выбрала... Нет никого. Не из кого выбирать, – в ее голосе пела долгожданная победа.
В этой квартире она пережила и тех, и других, положив на это большую часть своей жизни.
К вечеру комната преобразилась. Свежий обойный клейстер благоухал. Нежные разводы, покрывавшие стены, казались бабочками. На розовом поле они расправляли крылья.
Отец повесил новую люстру: пять рожков топорщились во все стороны, бросая праздничный свет.
– Ну вот, – он улыбался счастливо, – живи и владей.
Такой красоты она не могла себе представить.
Маша ходила по комнате, прислушиваясь к хрусту подсыхающих обоев.
Хватит с нее этих глупостей: немцы, Панька...
Она села на стул и подумала: «Все кончилось. Мама совершенно права».
