Энтони Берджесс - 1985
Надо нам покончить с этими гадостями между разными народами, знаете ли. Честное слово, даже стыдно вам это говорить. Я хочу сказать, будущий мир во всем мире зависит от того, чтобы каждый уважал цвет кожи, веру и что там еще другого. Да, цвет кожи и раса вообще мало что значат. Стоит мне подумать о винегрете в моей собственной семье, у меня голова кругом идет. Шотландцы, немцы, греки и бог знает кто еще. Наверное, будут еще и израильтяне, и арабы, то есть если нам позволят продолжать и производить на свет номинальных глав государства. Но это уж вам решать. Все в ваших руках. Вот что подразумевает великое слово «демократия».
Поэтому, думаю, теперь все будет путем. Сегодня, как мне сказали, заработают телики. Конечно, передачи будут не те, что в «Телегиде», – я никогда его не покупаю, просто включаю и смотрю, что показывают, я все равно на середине засыпаю… И вообще, Би-би-си 1 покажет «Унесенные ветром» без купюр, а это приятный способ заполнить вечер. Конечно, нам нужно чуток электричества, но не сомневаюсь, к ленчу и оно включится. Вот, наверное, и все. Пожалуй, меня ждет выволочка, хотя бог знает от кого, поскольку правительства у нас пока нет. Ну, да не важно…
Один из усатых подошел что-то зашептать. Пока король слушал, его лицо наполнялось мальчишеской радостью. А потом он сообщил своим подданным:
– Свершилось. Я отец. Прекрасный парнишка. Мать и дитя чувствуют себя хорошо. Благослови всех вас Господь!
Он помахал рукой в шерстяной перчатке и слез с постамента. Шофер придержал перед ним дверцу. Лимузин начал пробираться сквозь толпу. Толпа пылко подхватила национальный гимн, который запульсировал из динамиков:
Дай славы победнойПод залпы орудийБоже, храни…
Пели с отменным ПЯРом (ТР) – Произношением Языка Рабочих (Темзская разновидность). А потом задумались, не вернуться ли к работе.
18. Угодно Его Величеству
– Джонс, – сказал старый Эшторн, председательствуя, как и ранее, в зале суда № 3, – вы уже по меньшей мере раз представали передо мной…
– Самое большее, один, – поправил Бев.
Секретарь суда, громогласный и наглый, рявкнул:
– Придержите язык, Джонс!
Помощница судьи, некрасивая плоскогрудая женщина в буроватой шляпе, похожая на прошлую, но не она, прошептала что-то на ухо старому Эшторну, который кивнул раз, потом другой.
– Сдается, вы так и не поразмыслили достаточно над своими… э-э… заблуждениями. Передо мной докладная записка о непокорности и… э-э… рецидивизме и… э-э… Что это за слово?
– Атавизм, наверное, – предположил Бев. – Узнаю почерк великого мистера Петтигрю.
Старый Эшторн отхаркался, надул щеки, потом сказал:
– Вам дали все шансы. Все! Вы остаетесь, как здесь… э-э… сказано. Что вы на сей раз можете сказать в свое оправдание?
– Ну же, Джонс! – рявкнул секретарь суда. – У нас уйма работы!
– Да, конечно, из-за той забастовки судейских чиновников у вас огромное отставание. Кстати, мои поздравления по случаю вашей последней прибавки. Извините. Так вот, хочу выразить удовлетворение, что на сей раз я предстал здесь не за попытку незавершенной кражи, а за кражу удавшуюся. «Джин Будла», ваша честь, отменный напиток, и я выпил его с огромным удовольствием. Также хотел бы сказать, что не принимаю юрисдикцию этого суда. Британское судопроизводство и все его ветви превратились в легальный инструмент государственного синдикализма. Позвольте добавить…
– Все это уже есть в досье, – сказал старый Эшторн. – И все это не относится… э-э… к делу, если не сказать дерзость.
– Хорошо, тогда я протестую против приговора, который вы теперь вынуждены вынести…
– Вы, сэр, ничего не знаете о приговоре, пока он не будет оглашен. Думаю, вы достаточно высказались.
Помощница судьи что-то ему зашептала.
– Да, совершенно согласен, – кивнул старый Эшторн. – Более чем достаточно. Приговор суда таков: вы будете содержаться в государственном учреждении столько, сколько будет угодно Его Величеству.
– Я знал, каков будет приговор, еще до того, как вы произнесли слова, – отозвался Бев. – Я протестую!
– Уведите! – рявкнул секретарь суда сопровождающему Бева полицейскому.
Не так уж и плохо получилось, подумал Бев, пока его везли на север в закрытом фургоне, рядом сидел санитар в белом халате, пристав из службы пробации в сером ехал впереди, рядом с водителем. Уже весна, день рождения Шекспира на носу, он прожил свободным, пусть и грязным, почти всю суровую зиму. Он не сдался на волю сволочей. Да и сейчас, правда ли, его победили? Едва ли, ведь, невзирая на все уговоры и запугивания, он не вернулся в профсоюз. Он может жить свободным в огромной вселенной собственного сознания. Он в точности знал, что его ждет.
– Вот и приехали, – сказал санитар. – ГУ-5, в прошлом замок Перфлит-кастл. Услышишь, как птички поют, увидишь изгороди и всякие там одуванчики.
Двери фургона открылись.
– Считай, тебе чертовски повезло, что ты тут, а не в грязной каталажке.
– Кто угодно волен войти, – откликнулся Бев, – если мыслит здраво.
– Заткни хлебало, – посоветовал пристав из пробации. – Вылезай и топай внутрь.
Санитар в белом халате передал Бева паре в еще более чистых белых халатах. Эти могли похвастаться планшетом с зажимом для бумаг и хмурыми минами. Бева отправили на медосмотр.
– Давай, наклонись хорошенько. Нам надо до самого верху заглянуть. Вот так-то лучше.
Недоедание, тонус мышц ослаблен, затемнения в правом легком, сердце нуждается в наблюдении, зубы ужасные. Очень грязен.
Душевное состояние помытого и облаченного в казенный халат Бева оценивали доктора Шиммель и Килберн, причем Килберн оказалась пергидролизной блондинкой, худой и резкой. Он попытался наделать ошибок в матричном тесте, но его ошибки были настолько логичны, что их сочли правильными.
– Да что с вами такое, приятель? – спросил доктор Шиммель. – Вы могли бы вести здоровую, полноценную жизнь, если бы захотели.
– Знаю. Но это означало бы одобрить безумную, психопатическую трясину философии государства.
– Это недемократично. Безумие определяется неприятием стиля жизни и этоса большинства. Вы провозглашаете безумие на словах и своими действиями.
Оба врача нахмурились над толстым досье, сопровождавшим Бева в его странствиях.
– Что вы намерены со мной делать? – спросил Бев.
Ему не ответили.
– Послушайте, не понимаю, где я ошибся. Я рос в государстве, которое считалось триумфом столетий институционного здравомыслия. Я вижу, как меняется мир. Должен ли я меняться вместе с ним?
Оба поглядели на него с тихим удовлетворением, точно сам этот вопрос всецело подтверждал его безумие.
– Вы часть его, – сказала доктор Килберн. – Ваша ошибка в предположении, что наблюдатель-человек может существовать отдельно от наблюдаемого. Мягко говоря, ваше заблуждение – в сопротивлении переменам.
– Я не стану сопротивляться переменам, которые вернут мир назад к здравости. К принятию справедливости и полезности духовных и эстетических идеалов.
– Да? – подстегнул доктор Шиммель.
– Возьмем британскую конституцию, – сказал Бев. – Я полагаю, что народ должен иметь представительство, как имел его веками. А сейчас у нас верхняя палата, набитая пожизненными пэрами ОК. Палата общин вообще отмерла. Монарх как глава исполнительной власти возглавляет кабинет министров, состоящий из выпускников политического колледжа ОК. Принцип выборности исчез совсем.
– Народ выбирает своих профсоюзных представителей, – возразил доктор Шиммель. – Разве это недостаточно справедливо?
– Нет, поскольку жизнь не сводится к тому, что сегодня сходит за труд. Жизнь – больше, чем справедливая зарплата и все сокращающийся ассортимент скверно изготовленных, бесполезных товаров потребления, на которые эту зарплату можно тратить. Жизнь – это красота, истина, духовные стремления, идеалы, эксцентричность…
– Ага, – хором сказали врачи.
На Бева накатила огромная усталость.
– Так не пойдет, не пойдет, не пойдет, не пойдет, – пробормотал он и, подумав, добавил: – Забудьте. Все равно что обращаться к паре кирпичных стен. Делайте, что нужно. Я в ваших руках.
«Не дай, чтобы им сошло это с рук». Парень с соседней койки, в прошлом профессиональный автор песен, красиво вывел эти слова готическим шрифтом (заглавными и строчными буквами) на картонке, вырезанной из крышки от коробки для рубашек («Рубашки казенные, серые, средний размер, 10 шт.»). С разрешения смотрителя палаты картонку прикрепили скотчем к стене над прикроватной тумбочкой Бева. Никто не осведомился, в чем смысл этих слов, их сочли символом умопомешательства Бева.
