Ирина Дудина - Предводитель маскаронов

Я забыла, что хотела читать наизусть, и открыла свою книжечку. Она почему-то открылась на стихе «О, Влад, ты изменить хотел, мне говорят, с каким то странным и большим самцом! Какого хрена ты полез к нему, к богатому и жирному еврею?». И т. д. Я пялилась в стих и понимала, что ничего кроме этого стиха, в котором я воспела попытку Владика изнасиловать Мишу Взоркина, я прочесть не смогу, так как нужный стих куда-то исчез, а вместо него черти мне подсунули именно этот. Я вздохнула, и стала читать то, что было перед глазами. Стих кончался метафорически. Лысый скинхед Влад был связан богатым и жирным евреем, он просил: «Развяжи», а еврей не развязывал, говорил: «Это жизнь!». Я читала в нехорошо притихшем зале, сама всё более оробевающая от своей наглости, сама себе удивляясь, какое глубокое пророческое стихотворение про Россию я написала! Тут я заметила всё более тяжёлый взгляд нашего директора, безукоризненного красавчика с красивой укладкой, одетого типа как Барклай де Толи. У меня вырвали микрофон, и всех позвали немедленно приступить к танцу ча-ча-ча. Я, подавленная, вжалась в ближайшую стену, а в зал вышел наш директор с главным бухгалтером, они стали очень зажигательно и элегантно выделывать фигуры из ча-ча ча, чтоб развеселить рекламодателей и зашпаклевать нехорошее от меня впечатление, наверное. Я плелась домой, еле волоча огромный букет, в ушах моих звучало ча-ча-ча и мелькали обращённые ко мне любопытные глаза мужчин после моего стиха. Вроде как все они были богатыми и жирными евреями.

Утром в день Светлого Христова Воскресенья я почувствовала страшную резь в кишках. «Отравили, демоны», — подумала я смиренно. Боль шла по кишкам, а потом я пошла в туалет и при попытке дефекации из меня с кровью выпал какой-то квадратик с розовым глазком посередине. Он был похож на пластиковый квадратный пакетик, в нём было что-то красноватое. Я решила, что это особый сорт глиста какого-нибудь, может, голова его отпала. «Какая гадость!», — подумала я, и смачно спустила воду в унитаз.

Боль в кишках прошла. Я пошла возлежать после перенесённых мучений на диван и размышлять о жизни. «Ой, а это, наверное, был тот бриллиант в 0,5 карат!», — вдруг я поняла я про то, что из меня выпало.

Бог меня любит, он меня метит, шельму! Из нескольких сот человек, что были на вечерине, бриллиант сожрала именно я! Бог дал мне испражниться розовым бриллиантом! Все на вечеринке хотели бабла, а я его в буквальном смысле спустила в унитаз! Именно мне суждено было физическим действием показать презрение к благам земным, и деньжищам, и сокровищам!

Христос воскресе!

Я лежала на своём диване, истерзанная пережитой болью и раздумиями о смерти, и вспоминала Владика. Год назад он безобразно запил. Пять лет не пил, а тут запил как чёрт. По телефону звонить ему было бесполезно, он либо спал и не снимал трубку, либо бормотал такую пьяную чушь, будто теперь пьяные сосущие лярвы не просто зажимали ему носоглотку, но поселились у него в мозгу. Будто это не он говорил, а за него говорила сломанная скучная машина. Вообще было впечатление, что он во власти белочки.

Я вспоминала красоту Владика. Меня вдруг пробило на слёзы. Владик ведь красотой своей изысканной мужской превышал других мужчин, и рост у него был хорош, и стройность, и ноги и руки, и глаза были большие, и нос был как у красивого демона-маскарона, и губы красивые твёрдые, и зубы ровные и крепкие, и голос яркий, богатый и красивый. даже и Вспышкин отметил, что хорошо бы Владику петь с таким ярким мощным голосом. Природа и мама с папой хорошо поработали над этим человеческим созданием. И что оно с собой сделало? В какую поганую плесень превратило! Какую бесполезную жизнь прожило, так и не состоявшись! Злодейское мировое пиратство и бесплатная раздача награбленных сокровищ из мировой сети — не в счёт. Не своё же раздавал. Уродился творцом, а прослужил лавочником, перепродавцом чужого товара, пусть и без денег. Кстати, а на что он пьёт? Маменька с братом-предринимателем, похоже, денежку дают. Хотя он ночью как-то звонил и бормотал, что ему за его музыку богатые евреи подарили пять ящиков водки, и вот он с тех пор не просыхает.

Я стала дальше подробно вспоминать Владика, его алчность чудовищную, его нежелание взять на себя ответственность за меня, моих детей, его стремление возвыситься надо мной пошло и мелочно. И где мужское великодушие, умение отречься от себя во имя того, кого любишь? Я же снизошла к нему, замутив сознание своего богатства, я же примитизировлась навстречу ему, чтобы обладать им. И вот что было эти 7 лет, что мы были любовниками? Ни разу не была я с ним счастлива во всю ширь и глубину, вечно было ощущение такого приспускания в ад. Придёшь к нему, в его адскую антисанитарию, где грязный пол, покрытый фантиками, окурками и грязной обувью, и всё до синевы прокурено, и лежишь у него на диване, как хабарик на дне унитаза. И хочется после погружения в божественное и прекрасное соитие с этим красивым голым человеком побыстрее удрать их этой скорпионовой нечеловеческой норы. Будто побывала у средневекового воина под кибиткой, в грязи, в копоти, гниющей крови. Зато типа мужик… И никакие бантики мои ему не нужны, очередной раз микроскопом, то есть мною, забивали гвозди…

И как же дети мои? 7 лет прошло, выросли они уже, выросли в чудовищной норе моей бабской, провоненной старой бабой и бабой помоложе, без всякого мужского духа, в норе, состоящей из истерик, бабьих лилипутских щипков, укусиков, булавочек. А как мальчикам надо видеть мужика настоящего, крепкого, с крепкой сталью внутри души, а не это мяконькое мяско бабское удушающее. За 7 лет Владик ни разу не нашёл сил в себе придти ко мне на кухню, приготовить мяса для себя, меня и мальчишек моих. Ни одного часа не нашёл в сраной себялюбивой жизни своей, чтобы подарить его мальчишкам моим прекрасным, истосковавшимся по мужчине. Клоун похотливый и пьяный. Нет тебе прощения. Из мужских поступков твоих — ну ремонтик мне сделал на кухне, когда мальчишки на даче у бабушки гнилой в юбке огородной гнилой её сидели. Ну, сирень обломал с соседнего газона. И никакой силы не нашлось в тебе, чтобы пойти, заработать по-мужски ради меня на тяжёлой мужской работе, принести огромный шмат денег и кинуть к моим ногам, уставшим от бедности и потёртой обуви из секонд-хэнда. Гадость. Гадость! Будь ты проклят, Владик!

Владик позвонил мне почти трезвый, потребовал немедленной встречи. Он так упрашивал приехать, что я сорвалась и помчалась к нему на встречу, хотя мысли о Владике вызывали у меня только ужас и ощущение кромешного безысходного ада. Чтобы избавиться от этого ужаса, как-то подсластить его, как-то прикрыть красивой тряпочкой, чтобы кошмарика не видеть, я решила совместить неизбежное с приятным, назначила Владику встречу в новой художественной галерее, открывшейся недавно в старом доме на двух первых этажах.

Владик стоял у дверей галереи во всём красном, в капюшоне. Шёл дождь, капюшон его алый и куртка блестели от воды, как смоченные слезами.

— Гуля! Гуля! — назвал он меня по имени, что делал крайне редко. Обычно всё «Черепахин», иди «пудельный штрудель», а тут по имени. — Гуля, я проститься с тобой пришёл.

— Уезжаешь, что ли? Далеко? — усмехнулась я.

— У меня нашли рак на последней стадии, завтра я ложусь в клинику, и я оттуда, наверное, уже и не выйду. Я поэтому и запил, и пью. Прости меня за всё, если я чего набедокурил. Давай поцелуемся последний раз.

Я поцеловала его в его сухие губы, нежное электричество пробежало меж нашими мёртвыми ртами.

— Да ты всё врёшь! Это пьяные бредни! Хватит клоуничать! Знаем мы вас, алкашей, — сорвалась вдруг я на крик. — Мне плевать на тебя! Я в галерею иду, там сейчас дискотека будет.

— А мне можно с тобой пойти туда?

— Не можно, а нужно! Ты, такой красивый и талантливый, что ты с собой сделал, сука! Докурился! Допился! Я киборг, я хочу нюхать из выхлопной трубы, я люблю только всё синтетическое! Поменьше человеского, натурального! Побольше техники и мертвечины! Доигрался, придурок долбанный! — я орала и даже пыталась ударить Владика в его худые плечи. На нас смотрели люди, которые пришли на выставку. Девушки стильненькие, мужики средних лет — художники и поэты.

Мы вошли в галерею. Хозяин снёс нафиг все перегородки, обколупад красный кирпич, обнажив красивую сущность первого этажа с большими окнами и сводчатыми потолками. Посреди стояла инсталляция — кусок натуральной машины, вмазанный в бутафорский огромный сыр. Чушь какая-то, но с гниловатой вялой весельцой. Стояли ярко зелёный стулья без сидений, у пульта наяривал музыку диджей молодой. Музыка у него выходила скрежещущая и гадкая.

Владик, увидев пульт диджея, пошёл к нему, как магнитом притягиваемый. Встал рядом, что-то диджею стал говорить, тот ему — улыбаться в ответ. Потом парень отошёл, а Владик встал плотно к пульту, пробежал по клавишам. В зале раздалась иная музыка. Весёлая, моцартовская, пронзительно раскачивающая от глухих низов до дурацкого щебета небесных птиц. В зале все заулыбались. Девушки и парни в штанах с заниженной задницей, будто в штаны наложили, стали раскачиваться в такт музыке всё более живо. Кто-то уже стал и скакать. Владик царил над залом. К нему влеклись глупые девушки, заметившие его красу и гармонию. Он ничего и никого не видел, стоял в своей алой курточке и весь улыбался музыке, которая внутри и снаружи его звенела и переливалась, крича о радости, удали, иронии и дурацкой насмешке.