Энн Ветемаа - Лист Мёбиуса
Якоб снова взглянул в зеркальце на свой синяк.
— Вас вздули? — спросил Пент, хотя и так все было яснее ясного.
— Зверское было побоище! — похвастал Якоб и в глазах его блеснула гордость и непреклонность мученика. Собеседники узнали, что мощный прямой слева делал жуткое дело и косил мужиков штабелями. Правой Якоб наносил сокрушительные удары, которые на мальчишеском жаргоне называются зубодробительными. Они тоже давали результат. Однако нападавшие имели численный перевес, поэтому Якоб воспользовался средствами наглядной агитации — две лыжные палки вместе с призывом отстаивать обоснованные требования представительниц нежного пола Нижней Портобонии мелькали словно мечи. Н-да, но в конце концов Якоб не устоял. Какой-то безобразно горланивший люмпен схватил лист фанеры с грибной рекламой и подобрался сзади. Затем он огрел Якоба по голове с такой силой, что парусяще-наглядная плоскость не выдержав соприкосновения с блестящим кумполом, продырявилась и села на плечи, как бы охватив шею воротничком (по всей видимости, весьма аристократическим). К сожалению, после столь коварного нападения Якоб лишился сознания.
Бедняжка пришел в себя и с грустью огляделся. Две женщины помогли ему встать. Хотя бы то отрадно, что они обратили внимание на его плакат.
— А что на нем было? — последовал вопрос.
И Якоб произнес с выражением:
От грибов не располнеешь,разве лишь поздоровеешь!
И он добавил с некоторым сожалением, что едва ли производил впечатление такого уж поздоровевшего человека, когда лежал на земле в обмороке. Но в общем и целом — ой, ой, славная была потасовка!..
Пент заметил, что в тот момент, когда Якоб ясным и звучным голосом знакомил их со своей рифмованной грибной рекламой из кустов сирени показалась голова Лжеботвинника. Он слушал с большим интересом. Но голова тут же исчезла в листве, когда доктор Моориц слегка шевельнулся на скамейке.
— Такие пропагандистские походы следует предпринимать чаще, — сделал Якоб совершенно неожиданный вывод.
— Смотрите-ка, ваш друг активно участвует в общественной жизни, — усмехнулся доктор Моориц. — А мы тут исследуем ваш глубоко субъективный дух. Мы занимаемся частными случаями, инженер. А где же социальность?
Как ни удивительно, Якоб воспринял мысль доктора с некоторым раздражением. В его голосе проскользнула нотка протеста:
— Уважаемый доктор, я с вами не согласен. Если инженеру, по всей видимости преуспевающему, отказывает память и если он — я вижу это совершенно ясно — нашей кипучей действительности предпочитает вашу «духовную академию», то это, на мой взгляд, проблема целиком социальная. Целиком и полностью социальная!
Установилось непродолжительное молчание.
— Н-да-а… — вымолвил Карл Моориц. — Может быть, так и есть. Я как-то не подходил к вопросу с этой стороны…
— Вот видите! — возликовал Якоб. И затем без всякого перехода, без всякой подготовки спросил нечто такое, от чего химик Пент С. буквально оцепенел.
— Как поживает ваша супруга? Она и сегодня забиралась на дерево?
В кустах тихонько хихикнул Лжеботвинник, но Пент был уверен, что Карл Моориц этого не слышал. К счастью. Как же доктор отреагирует?
Доктор посмотрел на Якоба долгим взглядом и убедился в том, что над ним не подтрунивают. Во взоре Якоба читалось искреннее беспокойство.
— Разумеется, нет. Это случается редко.
— А вы не допускаете мысли, что, может быть, с ней стоило бы поговорить мне?
— Вам? — доктор решил снова убедиться в том, что над ним не потешаются.
— Именно мне… — Якоб ввинчивал мизинец в ушную раковину. Весьма усердно. Пент и раньше замечал, что, оказавшись в затруднительном положении, тот часто лезет за поддержкой в ухо.
— Дело в том, что я — ярко выраженный параноик и у меня такое чувство, что в контакт с душевными больными лучше всего вступать тем, кто сам… ну, не совсем здоров. Осмелюсь даже утверждать, что подобных лиц немало среди известных психиатров…
Доктор Моориц рассмеялся с облегчением.
— Почему вы считаете себя параноиком?
— Да так оно и есть. Сальвадор Дали провозгласил себя самым гениальным параноиком мира. Параноиком номер один. Мои претензии, конечно, меньше, но все же…
— Кто знает, полностью исключить нельзя. Но как вы можете быть столь уверены? Если и орел со своим острым зрением не видит. Если и ему трудно установить разницу между конической и сферической паранойей. А?
Якоб даже улыбкой не удостоил контраргументы доктора.
— Видите ли, — пояснил он, как некогда Учитель Ученику, — одно дело достичь ясности извне и совсем другое самому оказаться внутри пространственной фигуры. Вы пощупаете руками и довольно легко поймете, где оказались.
— Находчивый ответ, — заметил доктор Моориц. После чего поднялся со скамьи. — Ваше имя, кажется, Якоб? — Якоб кивнул. Доктор по-дружески опустил руку на его плечо. — Благодарю вас, Якоб, за добрые пожелания. Я бы нисколько не возражал против вашей помощи. Но дело зашло уже так далеко, что мы оба в равной мере бессильны. Поздно!
И не дожидаясь ответа, Карл Моориц пошел прочь. Но почти тут же остановился и обратился к Пенту.
— В последнее время вы начали конфабулировать.
— Конфабулировать? Это значит «выдумывать»?
— Примерно.
— Инженер талантлив. Сдается мне, что он способен выдумать интересные вещи, — радостно молвил Якоб.
— Что же я выдумал? — Пент был испуган и обижен. — Вы хотите сказать, что я лгу?
— Конфабуляция не совсем то же, что ложь. И вы можете спокойно конфабулировать дальше, ничего такого здесь нет.
— Я полагаю, что сущность человека проявляется в его выдумках отчетливее, чем в пресной правде, или в том, что у всех навязло в зубах, — вслух подумал Якоб.
— Но что же я все-таки?.. — спросил несчастный Пент.
— До вашего «розового ящика», по-видимому, все в порядке, а уж дальше… Ну да ладно! Продолжайте сочинять. Дня через два я все равно вас выпишу. Ах да! Вы обещали рассказать об одном человеке, который изменил лицо… Я правильно вас понял? — Пент подтвердил. — Приступайте!
Карл Моориц уже заворачивал за живую изгородь, когда Пент воскликнул:
— Но доктор?!.
Тот остановился.
— Вы сказали, что выпишете меня… Куда? Я ведь своего адреса не знаю, — взмолился Пент.
— Может быть, я знаю, — помахал на прощанье доктор.
— И все же мой белый слон бьет пешку на крайней вертикали, — голос Пента прозвучал как глас вопиющего в пустыне.
— А я просто рокируюсь, — и доктор Моориц оказался вне досягаемости.
— Играете в шахматы? — спросил Якоб.
— Да, почти каждый вечер.
— Увлечение шахматами заслуживает уважения, — заметил Якоб. — Но… — И тут сюрреалист-фекалист-чудо-счетчик задумался. — Шахматисты, мой дорогой беспамятный друг, народ ужасно консервативный, — произнес он не без грусти. — Они презирают нововведения.
Беспамятный друг не пожелал с этим согласиться и счел своей обязанностью упомянуть, что каждый крупный турнир обогащает теорию шахмат. Стоит вспомнить хотя бы смелый ход пешкой экс-чемпиона мира Михаила Таля в достаточно хорошо известной защите Kapo-Кана: уже на четвертом ходу наш латышский сосед, игравший белыми, удивил противника ходом h2—h4, который комментаторы тут же сопроводили вопросительными и восклицательными знаками, и оказался в центре внимания…
Якоб прервал полет мысли собеседника с явным нетерпением:
— Все это вполне возможно, однако шахматисты отдаются своей древней игре с какой-то особенно атавистической страстью, которую, пожалуй, можно сравнить с ортодоксальностью владельцев дедушкиных автомобилей, готовых любой ценой прокатиться на дурацких моделях начала века. Неважно, что скорость ограничивается тридцатью километрами в час, неважно, что за сомнительное удовольствие приходится платить дорогой ценой — все свободное время лежать под машиной. Да, кардинальные нововведения серьезные шахматисты презирают всей душой!
Химик Пент поинтересовался, что же Якоб подразумевает под кардинальными нововведениями.
— Мы с вами размышляли над процессом эволюции и извечным круговоротом жизни. По-моему, круг — понятие весьма существенное, весьма философское. Это усвоили не только мыслители, но и художники: например, кубисты хотели свести пестрый и сумбурный мир к простым образам и формам, во всяком случае, они высоко ставили магический круг. Однако в шахматах вовсе отсутствует та существенная форма движения, что встречается как в развитии общества, так и на звездном небосклоне, куда, кстати, Иммануил Кант советовал нам время от времени обращать свой взор. Как же можно признать шахматы совершенной игрой?
Тут Пент обратил внимание Якоба на то, что шахматная доска априорно, благодаря своему, так сказать, квадратному складу, не пригодна для движения по кругу, в содержательности которого и впрямь нет смысла сомневаться. Якоб согласился, но заметил, что выход из затруднительного положения все-таки есть. Ведь квадрат можно считать предшественником круга, потому что идя по пути удвоения его сторон до бесконечности, то есть получая восьми-шестнадцатиугольник и так далее, — можно предельно близко подойти к кругу. Пожалуй, на первых порах разумно было бы внести в шахматную игру усовершенствование — позволить передвигаться по сторонам квадрата; эмбрионально такая возможность имеется у ферзя, ладьи, а также у слона, только по крайней мере ферзю следует предоставить право мчаться по квадрату без излишних задержек. Остановка, неизбежная остановка, оправдана только в том случае, когда ферзь что-то бьет на своем пути. А если путь свободен, пусть мчится, например, по маршруту al — а8—b8—hl — a1 или же dl — а4—d7—g4—dl. Последний явился бы суммой четырех ходов слона или увеселительной прогулкой по ромбу.
