Армандо Салинас - За годом год
— Давай тогда яичницу.
За ужином Мария не переставала жаловаться на свою горькую судьбу. Хоакин пристально посмотрел на нее. Мачеха выглядела мрачней и грустней обычного. Она говорила и говорила тихим, монотонным голосом, ни на кого не глядя, словно сама с собой, словно ей было наплевать, слушает ее кто-нибудь или нет.
— До сих пор все никак не получу ответа от сестры, — посетовала она.
Хоакин рассеянно крошил хлеб и макал его в яичный желток.
— Ты можешь перенести кровать в комнату Ауреа. С неделю уж как они взяли все свои вещи. Комната теперь пустая. Тебе будет удобней в ней спать, чем в столовой. Я вымою там пол.
— Хорошо, я перенесу кровать, — ответил Хоакин. — Завтра же. Сегодня мне надо идти, да и неохота.
— Как хочешь.
Хоакин вышел из дому около одиннадцати часов вечера. Отшагал порядком по улицам, пока добрался до площади Кеведо. В центре площади, в сквере, прохаживался патруль гражданских гвардейцев. Они остановились у памятника. Закурили. Хоакин видел, как мигают красные огоньки сигарет. Центральная часть площади утопала в темноте. Улица Элоя Гонсало была почти пустынна. Только на одной из каменных скамей мужчина играл с собакой. В другом конце площади, за деревьями скверика, светились огни танцевального зала. Хоакин, хотя его и подмывало пойти туда, ни разу там не был. А вот Неаполитанец бывал. И потом рассказывал, что в «Лас Пальмерас» можно здорово провести время, а после танцев за пять дуро переспать с девицей легкого поведения, если придешься ей по душе. Всего за пять дуро, ну и, конечно, стоимость кровати. «Махнешь в Новисиадо и берешь там постель за шестнадцать монет: не то чтобы хорошую, но для такого дела годится».
Хоакин прислонился к решетке больницы, нервно поглядывая на часы на здании ломбарда. Он вскидывал глаза чуть ли не каждую минуту. Закурил сигарету и посмотрел в окна кафе на противоположной стороне улицы. Сквозь легкие занавески виднелся весь зал, столы, ровными рядами протянувшиеся вдоль стен. В кафе было довольно людно, как и полагается в субботний вечер. Официанты сновали с подносами от стойки к столикам.
Хоакин снова посмотрел на часы. На подсвеченном циферблате четко выделялись черные цифры. Он нервничал, волновался. Выплюнул окурок, не вынимая рук из карманов. Гражданские гвардейцы по-прежнему торчали в центре площади: спокойно вели наблюдение. И снова на память пришли не раз слышанные слова: «За подпольную пропаганду дают по крайней мере шесть лет. Но тюрьма не самое страшное, куда хуже допросы с пристрастием. Я знаю одного такого, он разогнуться не может, так ему попортили желудок».
Часы вдалеке пробили половину двенадцатого. На соседней площади на соборе гулко, с перезвоном ответил большой колокол. И в тот же миг часы на башне ломбарда тоже отсчитали время. «Все, не придет! А ведь должен прийти. Послезавтра надо разбросать листовки на заводе. Может, его схватили с пакетом?» Он снова посмотрел на двух гражданских гвардейцев: они медленно пересекали площадь, направляясь на улицу Фуэнкарраль. В тишине ночи, изредка нарушаемой шумом автомобилей, гулко раздавались удары их кованых сапог.
Дверь кафе на противоположном тротуаре отворилась: на улицу выплеснулись вместе со светом шутки, смех. Проститутки, выйдя из кафе, закружили по площади. Они шутили и смеялись друг с другом, прохожих почти не было. Залаяла собака возле задремавшего на скамье хозяина. Мужчина поднялся и стал кидать камни, чтобы пес бросался за ними. Хоакин услышал, как коротко пробило без четверти двенадцать. К нему медленно подошла проститутка. Худая, облезлая. Покачивая бедрами, она мурлыкала модную песенку.
— Ну, дашь закурить? — спросила она, подходя вплотную.
Хоакин, погруженный в свои мысли, машинально смотрел на проститутку. Прямо перед собой он видел усталое, печальное, грубо раскрашенное лицо женщины. Она окинула его долгим профессиональным взглядом. Гвардейцы снова вернулись на площадь: их тяжелые гулкие шаги разносились далеко вокруг.
— У меня только черный табак, — ответил Хоакин.
Снова залаяла собака. Часы на ломбарде пробили полночь. Гвардейцы остановились под башней. Хоакин смотрел на них через плечо девицы. По спине пробежал отвратительный холодок, словно до него дотронулась чья-то ледяная рука. Он снова закурил. Дрожь и страх постепенно утихли. «Они ничего не подумают. Да и что они могут подумать о человеке, который договаривается с проституткой? Не может же он ждать свертка с листовками!»
Он обернулся к проститутке.
— У меня пусто в кармане.
— Сегодня суббота, должен был получить.
Четверть первого ночи. Гвардейцы перешли на противоположный тротуар и снова закружили по площади. Остановились у входа в танцевальный зал.
— Ну что? Пойдешь со мной?
— Нет. У меня нет денег.
Через несколько минут наконец пришел Энрике. На всех часах подряд пробило половину первого.
— Что-нибудь случилось?
— Нет, ничего.
— Ты здорово опоздал, больше чем на час.
— Пришлось дожидаться. Тепленькие, прямо со станка, — объяснил Энрике, хлопая себя по набитым карманам.
— Где начнем разбрасывать?
— На Олавиде, — ответил Энрике.
Они быстро зашагали прочь.
* * *В обеденный перерыв, как обычно, рабочие собрались у заводской стены.
Гонсалес, окруженный группой фрезеровщиков, размахивал листовкой.
— Я полностью согласен с тем, что здесь написано. По-моему, можно было и похлеще!
— Верно, не очень-то много там требуют, — согласился один из рабочих.
— Мы должны прийти на работу пешком. Как сказал Хуан, не очень-то это много. Один раз, всего лишь один раз придем на работу пешком.
— А что на это скажет Лауро? — спросил один из фрезеровщиков, показывая на старого рабочего, который ковырял в зубах кусочком картона.
— Ты мое мнение знаешь. В политику я не вмешиваюсь. Политика для тех, кто ее делает. Но на этот раз можете на меня рассчитывать. Я приду пешком и в этот день и, если надо, целую неделю буду ходить.
— Этим мы никакого урона заводу не причиним. Хозяин даже ничего сказать не сможет.
Старый фрезеровщик, потолковав с товарищами, отошел и сел у стены погреться на солнце. Кусочек картона он так и не вынул изо рта.
Хоакин вертелся возле девушек. Все работницы были очень возбуждены.
— Слушайте, — говорила одна из них. — То, что сказал Хоакин, очень правильно. Мой отец тоже так думает. В этот день никто не должен ездить на трамвае.
— А у моего жениха на работе тоже раскидали листовки. Он мне даже одну принес.
— Мы можем договориться, где встретиться, и оттуда придем на завод все вместе, — предложила одна из девушек.
— Уж не воображаешь ли ты, что забастовка — это прогулка с женихом?!
— Тут тебя могут не так погладить, — рассмеялась Другая.
— Я сделаю, как все. Увижу, все идут пешком, тоже пойду пешком, а если едут, то и я поеду. Я выпендриваться не стану. Хватит с меня неприятностей. Нечего искать новых, — сказала одна из девушек.
— Ты куда? Да куда ветер дует! — пошутила резальщица Анита.
— Мы, женщины, тоже должны участвовать в таких делах, нас это тоже касается. У нас бывает побольше неразрешенных вопросов, чем у мужчин.
— Всем надо идти пешком, — напомнил Хоакин.
Подмастерья прекратили гонять футбольный мяч. Они собирали листовки у стены и засовывали их в карманы. Некоторые молча слушали разговоры старших рабочих, другие принимали в них участие.
— А мой отец принес домой такую же листовку.
— Я сегодня утром видел целую кучу листовок у входа в метро, но побоялся взять. Там торчали двое «серых».
— Как вы знаете, я из Хаэна, — говорил бывший батрак, — и у меня нет никакой специальности. Я приехал из деревни с полгода назад. Умею косить, обмолачивать хлеб, сноровисто делать любую крестьянскую работу. В деревне прошло мое детство. Там я вырос и женился. До семнадцати лет никогда не носил башмаков, только и знал, что абарки да сандалии. А ботинки никогда не надевал. Только если по праздникам.
— Тебе плохо жилось? — спросил Хоакин.
— Хуже некуда. Но не подумайте, что мне легко было вырваться из деревни. Всегда страшно расставаться с тем, к чему привык. У меня никакой специальности, а в городе батраки ни на что не годны.
— Но ты все же приехал.
— А что поделаешь? Всяк до всего доходит своим умом. Но я подался в город не только из-за плохой жизни. В деревне всегда косо смотрят на того, кто не пришелся по нраву богатеям. Как-то я набил морду одному хозяину. Вот меня никто потом и не нанимал ни на какую работу. Ни тот, кому набил, ни другие.
— А ты будешь участвовать в забастовке?
— Буду, — ответил батрак.
— А я подумаю, — сказал другой рабочий.
— Думать тут нечего. Участвуешь или не участвуешь. Вот и все.
