Наталья Галкина - АРХИПЕЛАГ СВЯТОГО ПЕТРА
Здесь медлит всё. Еле-еле, не спеша вертятся крылья призрачных ветряных мельниц, некогда стоявших на стрелке острова; им некуда спешить, всё перемелется, всё, будет мука, ни один начитавшийся рыцарских романов либо фантастики оглоед с сомнительным даром видеть фантомы не кидается на мельницу с пикой наперевес, не отдирает, остервенев, багром либо фомкой серо-шелковые от времени доски с боков ее, дабы потом, избочасъ, гордо встать на обломки и внятно провякать: „Вот мельница. Она уж развалилась".
Всё медлит, всё и вся на бывшем острове Хирвисаари, Лосином, ни один лось не покажется; кстати, вот куда, видать, тащился по проспекту Космонавтов в 60-е годы ошалевший лось часов эдак в пять утра: на Хирвисаари, помянуть место рождения и благоденствия предков, мистического ягеля мифологических воззрений лосей на мир отведать.
„К Василью на остров", - выводил адрес царь-плотник, но медлил и почтарь, и форейтор, и лошадка не спешила, всё сомневались: какому Василию письмецо домчать надлежит: Корчмину ли, кавалеристу, командиру отряда в шанцах? рыбаку ли бесфамильному, проживавшему на острове вечно? Василию Казимиру, Василию Селезню или Василию Ананьину, чьи призраки регулярно толклись возле бывших домов?
Приказы получали островитяне: именовать остров Княжеским, Меншиковым, Преображенским. Островитяне не торопились переучиваться, остров так и остался Васильевским.
После окончания Северной войны остров решено было сделать центральным местом новой столицы, главенствующими морскими вратами, портом; возвели Новобиржевой Гостиный двор, Биржу с аукционным залом, портовую таможню, пакгаузы, Ростральные колонны, Кунсткамеру, она же музеум, она же обсерватория, она же библиотека. Всё возводили медленно, очень медленно. Прорыть каналы вместо линий сей северной Венеции так и не собрались, не нашлось мастера для данных шлюзов епифанских. Центр сползал тектоническим разломом на ту сторону Невы, реки Ню, к Адмиралтейству, стягивался к Невской перспективе.
Некуда было спешить василеостровским веселым девицам, еще не существовало „Прибалтийской" гостинцы, все флаги в гости, знай наших, под дружный хохот коллектива чтение вслух „Интердевочки"; и так весь архипелаг знал: лучше василеостровских нету, они держат пальму первенства, превращенную в ниспадающую пальмовую юбочку стриптизерки, куда там лиговским люковкам, вокзальным шалавам, ресторанным мордалеткам, панночкам с Невского, любительницам дворцовым, казанским, коломенским, таврическим, с трудом затвердившим базовое требование кодекса борделя: главное - не суетиться под клиентом; куда там литературным мармазеткам, боевым подругам охотничьих домиков для господ, банным мочалкам! василеостровские таитянки с меншиковских времен и доисторических лосиных - невырождающееся племя амазонок продажной любви, не поддающееся нивелирующей руке цивилизации и фривольным затеям моды; чихать они хотели на конгрессы голубых и зеленых, лесбийские прокламации, технологические брошюры „Камасутра для каждого", на алкогольные и безалкогольные кампании, на толпы экстрасенсов и сексопатологов, на НЛО и спецназ, на талоны и компьютерную картотеку. Венера Василеостровская, она же Венера Хирвисаарская, она же Венус Прибалтийская, не скрываясь, содержит в тайниках василеостровских линий откровенные мини-капища свои.
За спиной Ивана Крузенштерна стоят пришвартовавшиеся плавсредства, стоят вдоль набережной гуртом, вереницей нескладной, такие разные, наполняя счастьем сердце каждого василеостровца: вам пора спать, а нам пора в путь, как мосты разведут, нам пора плыть!
Всякий истинный василеостровец никогда не знает, куда ж ему на родном острове лицом встать? к плавсредствам и Крузенштерну? к церкви и Горному институту? к таможне, то бишь к Пушкинскому дому? к пристани, откуда убывают в Петергоф? к Гавани, где парадные ворота порта (черные на Гутуевском, для избранных - таможенников, торговцев, поверенных, господ начальников и т. д.)? к гостинице „Прибалтийской" и ее отряду портовых Венериных жриц? к Смоленскому кладбищу с часовнею Ксении Петербургской, святой Ксении Блаженной? В некотором роде василеостровец подобен флюгеру, вертлюгу в большей мере, чем всякий другой островитянин архипелага.
Сам остров прекрасно помнит, что недавно половина домов на нем была деревянная (кстати, большая половина), небольшие деревянные домишки, зато с приусадебными участками; в одном из домиков жил вскорости помешавшийся художник Федотов Павел, дивный здешний малый голландец, но с этаким полуроссийским-полупетербургским прибабахом. От ветряных мельниц до Гавани, от парусника за спиной Крузенштерна до двух свинок с лицом Аменхотепа (даже у Аменхотепа на здешних шаманских широтах случилось раздвоение личности, что говорить о Евгении бедном?…) - сфинксы, кстати, лежат, отворотившись от Академии художеств, и вид анималистического зада раздвоенного фараона должен отчасти мешать установлению реалистического мышления у художественных бурсаков, а напротив, склонять их к, извините, сюрреализму, соблазнять левыми уклонами и всяческим, не к ночи будь помянут, авангардизмом».
Попадаются василеостровцы, чьи взоры притягивает, подобно магниту, загадочный Голодай с его тремя кладбищами, бывшей фермой, пустырями, цехами, закрытой территорией, канатной фабрикой, могилами декабристов и многих других, о коих можем мы только строить догадки. Формулировка «огород на могилах» была в ходу у жителей архипелага аж в осьмнадцатом столетии: к двадцатому чего тут только на могилах не росло! и сады, и дома, и заводы. Что касается нас, грешных, то мы пойдем в Кунсткамеру, но глядеть на трехголовых и двуглавых потомков грешного царя не станем (через некоторое время после Чернобыля мы одними трехголовыми телятами, двуглавыми бройлерами и одноногими квадрупедами можем не одну Кунсткамеру заполнить), мы глянем на гигантский глобус, а потом перебежим в Зоологический музеум, но не будем задерживаться возле мамонтов, жирафов, птичьих гнезд в сухой траве, мы пойдем смотреть бабочек, чтобы вид какого-нибудь Подалирия делириум тременс наполнил нас тоской оседлости и безнадежностью любви. А потом, потом перескочим мы под знаменитым василеостровским ветродуем (о, мельницы, где вы?!) в музей Вернадского, чьи чудесные кристаллы подобны цветам. Ваш любимый куст хризантем расцвел, - хризобериллы? целестины? горный хрусталь? Однако призраки мельниц Стрелки перемалывают исправно жерновами время, а библиотека Академии наук, БАН («Был я в БАНе…» - «Борроу в БАНе есть?» - «Борова в бане нет, перезвоните, я плохо слышу!»), еще не горела, еще не скоро пропахнет остров гарью и пеплом книг, еще не скоро вытопчут Румянцевский сквер антисемиты и внимающие им страстно сионисты, все сидят, как лапочки, даже слов таких не знают; корабль «Сириус» еще тут, еще судно, а не кабак по кличке «Кронверк».
«Кронверк»?! А муляжи повешенных - где?!
Я бы лично, кроме кабака «Кронверк», поставил салун - Голодай», в первом бы вешали, возле второго закапывали. Впрочем, в конце девяностых заказные убийцы не церемонились, ничего и никого не закапывали, наблюдайте, так сказать, товар лицом, - кстати, попробовали бы они перебивать хлеб у гробовщиков! мало бы им не было.
Я перешел Дворцовый, углубился в сетку линий, легко нашел и дом, и двор, и в окне первого этажа, выходящем в малый дворик с тремя старыми липами, увидел и Настасью, и тетку Лизу, и глуховатого дядюшку.
День был теплый, пол-окна настежь, я хорошо их слышал.
– «У меня есть еще телефон на крайний случай», - говорила Настасья тетке, - так она ему сказала, а он ответил (я прекрасным образом их подслушивала по параллельному аппарату, и он это знал): «Я думаю, тебе следует о телефоне на крайний случай забыть пока. Не волнуйся Я приму меры. Все могут ошибаться». - «Но не так!» - «Ты у нас маленькая, многого не понимаешь». - «Вы говорите, как она» (меня имела в виду. но он оборвал ее). - «Я говорю, как я». На этом их беседа завершилась. Она не знает, что я их подслушивала. А ему безразлично.
– Ах, Анастасия, - сказала тетка Лиза, - до чего дошло. Разве можно подслушивать чужие разговоры?
– Лиля, что с нас взять? жена шпиона, дочь шпиона.
– Анастасия, прекрати. Все же и у тебя рыльце в пушку. Застала ведь тебя Настенька с любовником.
– Лилечка, хочешь - веришь, хочешь - нет, какой он мне любовник, он жизнь моя.
Я ретировался, с трудом нашел цветочный магазин, купил там - о чудо, истинное чудо по тем временам! - два букета хризантем разного цвета, тетке Лизе и Настасье, и вернулся.
Ни той, ни другой уже не было. Глухой дядюшка выдал мне записку от Настасьи: «Где тебя носит? Что ты так долго? Приезжай на набережную, только теперь особо не спеши, нога за ногу иди, тетка Лиза увозит Настю в Зимогорье. Целую. Н.».
