Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 2 2008)
8/VIII. Разговор с Никандровым9. Никитский бульвар. «Почему не берете для беллетристики вашей материал революционный?»
— Да как писать, — отвечает, — боязно.
— Чего боязно?
— Да ведь не свободно. Русская литература всегда была оппозиционна. А требуют казенного патриотизма.
— Да кто требует?
— Как кто? Попробуйте напишите не так, как надо. Мигом неприятности. Мы, писатели, часто говорим об этом. Вот недавно мне рассказывал один: начал я писать рассказ из современной жизни, — написал наполовину, — вдруг мысль: а вдруг не одобрят? И охота писать пропала. Так и не дописал. Некоторые из нас просто решили писать о погоде — целый рассказ о погоде, чтобы придраться не к чему было. Я вот, — добавляет он, — был всегда революционером, — а теперь вот — нет.
— А это оттого, что жизнь ушла от вас далеко вперед, а вы отстали.
— Так ли? — переспрашивает он. — Жизнь ли ушла вперед? Не наоборот ли?
Говорит про Гладкова (о «Цементе»): вот, попал в точку, посчастливилось. А другой сломает себе шею.
В общем — перепуганный русский писатель. Обещал прислать в «Новый мир» новый рассказ «Московские будни».
— Теперь, после ваших слов о необходимости брать революционный материал, — боюсь вам присылать. Забракуете.
В «Налитпосту» № 9 — грубейшие эпиграммы Асеева против меня, Воронского, Лежнева. Воронский — «предпопутничий марксист», «тихояростный ханжа», Лежнев «тупой дурак, какого не видели ни средние, ни новые века», у меня — «что ни статья — галиматья»10.
Показал это Ивану Ивановичу. Возмутился. Звонил Гусеву. Гусев обещал обуздать мальчиков.
Уткин спросил Асеева, как мог он написать такие грубые вещи.
— О, с ними беспощадная борьба, — ответил Асеев.
В «Красной нови» — Раскольников. Материала, кроме окончания «Вора» Леонова да еще одной-двух рукописей, Воронский не оставил. Раскольников собирает материал, приглашает тех же попутчиков.
Зарудин11 и мне говорил, как в разговоре с ним Васильевский12 просил у перевальцев материала и обещал печатать сразу же.
А пока там — Лефы. Маяковский сдал поэму в 1500 строк и перехватил для начала 1 500 рб. аванса13. Взвоет от них «Красная новь». Они — как саранча, все сожрут, объедят — остальным оставят рожки да ножки. Как посмотрят на это друзья из «Октября», которым тоже есть надо?
Ал. Толстой все попрошайничает. Заключил договор, в срок рукопись не дает, запаздывает, но постоянно просит: прибавь 100 рб. на лист. Просил у меня, — я объяснил, что договор изменить не могу. Он к Ивану Ивановичу с тем же: «Прибавь». Странно: зарабатывает уйму денег — и все же попрошайничает. Взял у меня под Новый год на один день 25 р. — не отдал. Несколько раз напоминал — ноль внимания. Щеголев смеется, говорит, не иначе жена на книжку носит. Пишет Толстой и пьесы, и рассказы для Наркомфина, снимают с него полис в виде гонорара — и все ему мало.
Но «Хождение по мукам» — не плохо.
Вечер редакции «Красной нови» в Доме Ученых. Лидин на другое утро звонил: были там Леонов, он, Иванов и <мало известные?>. Против «Нового мира» были выпады. Лидин говорит, что он «вступился».
Раскольников, который уверяет, будто между «Красной новью» и «Новым миром» ничего общего, по словам Лидина, в конце банкета, подвыпив, — произнес апологию журналу.
В «Красной нови» были напечатаны забракованные мною вещи — Сергеева-Ценского «Старый полоз», «Обреченные на гибель», Романова рассказ и др.14.
При встрече со мной Раскольников говорит: «Мы не разрешим вам увеличить объем. Вы не должны быть толстыми. Вы мешаете „Красной нови”».
Через 2 дня Главлит запрещает печатать объявление об увеличении объема. «Запрещено».
Иван Иванович звонит Лебедеву-Полянскому — успеха нет. Ситуация, что ли, — говорит, — безнадежная.
Я и Ольшевец убеждаем, что это — беззаконие. Нет таких прав ни у Главлита, ни у Отдела печати — чтобы регулировать и запрещать объем отдельных книжек журнала. Это дело издательства и редакции. Скворцов: «Как вы говорите „беззаконно”? Раз Отдел печати постановил — значит, закон». Я: «Постановил ли? Ведь и Бумажный15 — еще не Отдел печати. Вы уверены, что Отдел печати постановил?» — Скворцов: «Бумажный говорит, что согласовано с верхушкою, то есть с Молотовым». — «Ну, это другое дело. А все-таки рискните, напишите Молотову». Скворцов жмется. Я диктую письмо. Скворцов подписывает.
Через 3 дня звонок от Скворцова: «Поздравляю. Разрешено увеличить, но не на 30, как мы просили, а на 24».
И то хлеб. Победа.
Через 2 дня еще:
«Разрешаем до 30 печ. л.», то есть победа полная. Очевидно, Раскольников и Бумажный отдел с Лебедевым-Полянским, за спиной Молотова, хотели придушить немного «Новый мир». Не удалось.
Советовал я как-то Льву Никулину засесть за исторический роман.
«Год-полтора поработаете — сделаете хорошую вещь!»
«Год? — воскликнул он. — Я дольше, как 3 месяца, не могу. Я сценарии в неделю делаю».
Это — современный беллетрист. Правда — халтурный. Но так же хотят работать почти все. Спешат — не умеют долго сидеть над вещью16.
28/XI.27. Входит молодой, — по виду — прикащик или кулацкий сынок. Упитанный вид, одет неплохо. Входит с толстой папкой. Развязен.
— Вот, хочу писателем заделаться. Из деревни я.
— А, вот как! Роман написали?
— Нет, стихи. Уж очень, знаете, плохо пишут у вас в журналах. Просто не знаю, как вы это все печатаете?
— А у вас, что же, лучше? Ну-ка, дайте мне ваше.
— Да нет, не переплетено.
— А вы дайте так, как есть.
— Нет, знаете. Переплет надо.
— Так что же вы от меня хотите, если стихов у вас нет?
— Материальное вспоможение. Надо пожить здесь, подышать здешним воздухом и т. д.
Бранится: «Социалистическая страна, а помощи нашему брату — никакой. Какая же в деревне жизнь» и т. д.
<1928>
4 <Х.28>. Умер Скворцов-Степанов. Горький накануне в одном доме говорил о нем:
— Ограниченный человек.
На другой день после смерти напечатал в газетах письмо, в котором пишет о нем как о мудрейшем человеке.
Во МХАТе чтение Булгаковым пьесы «Бег». Горький, Свидерский17. Чтение — превосходное. Пьеса хорошая. Горький записывается первым. Вторым — я. Увидев это, Горький предлагает говорить первым мне.
После чтения письма Реперткома, в котором изложены мотивы запрещения пьесы, Горький говорит:
— Оглушительная бумага, и все мимо: и ничего не попадает в точку.
16/Х. Мои «Заметки журналиста» в «Известиях»18. Из ГИЗа звонит какой-то сотрудник, имени не говорит, рассказывает, что рукопись моя, по ошибке доставленная Стеклову, — была им распечатана и прочитана, хотя на ней везде было мое имя. На другой день возвратил распечатанной.
Рязанов прислал письмо «Известиям» — в котором берет под защиту Стеклова и грозит доказать в «Летописях <марксизма>», что моя книга «не нужна» и т. д. «Известия» отказались печатать письмо — и Гронский19 написал ему большое письмо, которое берет меня под защиту и укоряет Рязанова. По телефону он <Рязанов> обругал редакцию «Известий» «сборищем шарлатанов, прохвостов» и т. п.
<17/X>. Вчера утром, прочитав мои «Заметки», звонил Демьян Бедный. Хвалит, любезничает. Но сегодня, когда появилась десятая книжка «Нового мира» с романом Артема Веселого20, — он рассвирепел. Веселый назвал его «медным лбом» в Донбассе. Демьян звонит мне, хочет устроить публичный диспут, «Суд над Демьяном Бедным», — позовет заседателейот рабочих, и чтобы я защищал Артема.
Скрипит зубами: разорву каналью, уничтожу дрянь и т. д.
«Вы, — говорит, — должны отвечать…»
Артем, оказывается, послал письмо в Отдел печати, где подтверждает свои слова и добавляет: надо дать по носу этому зазнавшемуся и т. д.
<1929>
22<I>. Звонит Гладков. Жалуется: «Тяжело живется. Не знаю, что делать. С „Кузницей” я не в ладах. Не согласен с тем, что делает Бахметьев21… С Вами никаких разногласий нет». Хотел, говорит, выйти из «Кузницы», — но нельзя — разгромят. Отмежевывается от заметок Бахметьева по моему адресу. Бахметьев, говорит, не сегодня-завтра вступит с Вами в переговоры.
Горбов странно ведет себя. Выступил со статьей «В поисках Галатеи», где защищает буржуазное понимание эстетики с «вечной красотой»22. Авербах и напосты здесь правы: он уходит от марксизма. А вчера он вдруг заявляет, что искусство должно быть религиозным, то есть о религиозности искусства. Хочет кого-то эпатировать? Или просто — перебрасывает мостик «на тот берег». Противно.
