Алексей Варламов - 11 сентября
Раз в месяц он получал послания по электронной почте о том, как движется очередь, в которой он стоит. Потом стали приходить письма от его товарищей по этой очереди. Он не знал, кто эти люди — наследники Гекеманса, Юхана, Мегги, смотрителя нью-йоркской башни или того маленького человека, которого он видел в сельве, но никогда в своей жизни Анхель Ленин не зависел от людей так, как теперь, и никогда не осознавал свое с ними родство. То, что их объединяло, было значительнее и выше, чем ненависть к сытости, страсть к справедливости и власти; это был вынесенный им когда-то приговор к безжизненности, и Анхель ожидал часа, когда растворится с этими людьми в одном чану.
Однажды ему велели приехать в Нью-Йорк. Он не был в этом городе ни разу с тех пор, как покинул гостиницу «Карл». Он не хотел его видеть снова, но те люди настаивали. Они поселили его в том же отеле, но Анхель не мог в нем находиться. Весь день он слонялся по Манхэттену, сидел на лавочке в Центральном парке, а потом поплелся вниз к поразившим его когда-то башням. Они уже закрывались, последние группы туристов спускались вниз, из здания выходили служащие, стояла теплая погода, но его трясло от внутреннего озноба и мутило.
Он зашел в бар и спросил себе кофе. К алкоголю, как и к табаку, он давно испытывал отвращение. Приходили и уходили люди, быстро ели, разговаривали, а он сидел и не двигался. Перед ним лежал на столике компьютер, и со стороны Анхель Ленин напоминал журналиста, пишущего статью в завтрашний номер, или писателя, любящего работать на людях. Две женщины вошли в бар. Одна их них — невысокого роста, очень плотная, с крепкими как у пловчихи плечами — была ему незнакома. Зато вторую он узнал сразу.
Анхель Ленин искал в душе ненависть, но ненависти не было. Он смотрел на свою случайную любовницу, она его не узнавала, а ему казалось, что он угадывает, о чем говорят эти двое.
— Ты опять за старое? Хватит, Варька.
— Не трогай меня. И не смей читать мне нравоучения. Или мы поссоримся, и теперь уже навсегда.
— Да не читаю я тебе никаких нравоучений. Что с тобой стряслось?
— Я не хочу здесь жить. Я хочу домой. А он не отпускает нас. Насадил, как червяка на крючок, и ждет, когда клюнет. Заставляет повсюду ездить, сам психует, мечется и спрашивает, не замечаю ли я чего-нибудь странного. А здесь странно все! Он фанатик, твердит, что готовится ужасное, его оттесняют, и никто ему не верит. Он сошел с ума, я его боюсь. Я вообще всего боюсь. Какого черта мы пришли в этот бар?
— А почему нет? Нас отсюда не гонят.
— Лучше бы погнали. Я звонила тебе отсюда в тот вечер. Дура, дура, почему я тебя не послушалась и не уехала сразу? И еще тебя втянула. А теперь и ребенка.
— Мне здесь все нравится, сестра.
— За мной следят.
— Кто?
— Кто угодно. Хотя бы тот лысый мертвец с компьютером в углу. И не надо мне говорить, что я больна.
— Я и не говорю. Он правда похож на мертвеца. Не смотри на него. Лучше расскажи, как ты назвала свою малышку.
— Машей. Как еще?
— Я хочу ее увидеть.
— Поехали со мной.
— Не могу. Мне через час лететь в Бостон, а оттуда утром в Эл-Эй. Опять не курить целых шесть часов. Одно хорошо, по вторникам народу мало летает.
— Уходи оттуда, сестра. Будем вместе жить. Помнишь, ты мне еще из Кеника писала. Машку станем воспитывать, только мамой она будет называть меня.
— А меня папой? Нас неправильно поймут. И потом, я обещала…
— Плевать. И на Рея плевать. Ничего мы ему не должны.
— А почему ты никогда не спрашивала, кто ее отец?
— Мое какое дело?
— Это Андрей.
— Не говори ерунды.
— Я думала, тебе будет приятно.
— Он знает?
— Умирать будет, а так и не узнает.
— Почему умирать?
— Не знаю. Просто сказала. Пойдем?
Анхель Ленин смотрел им вслед. Они шли — одна чуть пошатываясь, а другая ее поддерживала и что-то говорила и гладила по голове, как маленькую. Американская солнечная улица вдруг превратилась в незнакомый бульвар, а женщины в двух девчонок. Шатаясь, они взбирались наверх; маленький бородатый человек подобрал недопитую бутылку водки; заворачивал с улицы на площадь троллейбус, а сам Анхель, ставший каменным изваянием под крышей четырехэтажного дома, смотрел на них со стороны и не мог пошевелиться.
Компьютер пикнул.
«Ваша очередь подошла»
Он поднял голову и увидел печального смотрителя башни, который положил перед ним конверт. В конверт был вложен билет на самолет.
Компьютер снова пикнул.
«Сынок, сообщи, каким рейсом вылетаешь. Я тебя встречу. Рене».
Сепульведа почувствовал давно позабытый, слабый укол в сердце. Укол стрелы, которой уже не должно было быть. Оглянувшись по сторонам, как если бы кто-то смотрел за ним, он написал несколько цифр и отправил письмо на небо.
Над Америкой рассеивалась прохладная и звездная сентябрьская ночь, обещавшая ясное утро и солнечный день, а в покинутом номере гостиницы «Карл» светился экран компьютера, и страшная картинка была на нем запечатлена.
Глава двенадцатая
Саломея
В ту ночь Варе приснился сон. То есть она думала, что это сон, а на самом деле все оказалось правдой. Она сидела с папой на высоком холме и смотрела на окутанный голубоватым туманом, окруженный заснеженными горами город. Они ходили весь день по этому городу, ели жареные платаны, папа показывал ей любимые места, угощал пирожными и покупал любые сувениры, какие она хотела. Повсюду цвели абрикосы, вишни, миндальные орехи, а в воздухе пахло цитрусами. Это был богатый и чистый город, и он очень нравился Варе. Вечером они поднялись на фуникулере на холм со статуей Девы, и сверху город показался ей похожим на огромный узор.
— Вон там находится Аламеда, а вон Католический университет, — голос у папы странно колебался, будто доносился из усилителя. — Там парк и река. Здесь многое переменилось с той поры, как ты родилась. И смога такого раньше не было. В той стороне дом, где вы жили с мамой. Вообще-то столица не самое красивое место в этой стране. Вальпараисо мне нравится больше. Ла-Монеда за домами. Одиннадцатого туда приходят люди и несут портреты Альенде. А другие, наоборот, благословляют Пиночета. Но и тех и других не так много. Раньше их разводили, боялись беспорядков, теперь противники постарели. А сегодня и вовсе об этом не вспомнят.
— Почему?
Папа отвернулся и открыл переносной компьютер. Варя увидела, как в высокую прямую башню врезается большой самолет, вырываются клубы дыма и бегут по улицам люди. Ей захотелось проснуться, но проснуться не получилось. Сон не уходил, сколько она его ни гнала. А люди бежали по городу, как бежала когда-то она, потом еще один самолет врезался в другую башню, и какой-то человек безмолвно падал с высоты. Камера скользила по городу, выхватывая губы, глаза, волосы, и все это не складывалось в одну картинку, а казалось кусочками склеенного зеркала.
Варю стала бить дрожь. Она хотела схватить папу за руку, но он уже стоял в стороне.
— Ты уходишь?
— Меня и так не хотели к тебе пускать. Питер сумел их уговорить. Он тут на хорошем счету. А вот я никого уговорить не смог.
— Ты тоже был там? Как и Маша? — догадалась Варя и сама удивилась своему спокойствию.
— В последнем самолете. Мы почти сумели его отбить, но Рей не поверил, что у нас что-то получится.
Он стал спускаться с холма. Варя видела, как он уходит сквозь заросли кустов, но не в сторону города, а совсем в другую, туда, где за туманом сияли на солнце снежные вершины Анд. А на город упала тьма. Звезды загорелись на черном небе, потом часть пространства залило ярким светом и тоненькая обнаженная девушка выбежала из тени и темноты и стала танцевать. Она кружилась среди замерших неподвижных манекенов, дрожали браслеты на ее руках и тряслись маленькие острые груди, было что-то бесстыдное и прелестное в ее танце. Но вот зала, в которой она танцевала, превратилась в покрытую льдом реку. Девушка быстро побежала босая по льду, как вдруг на стремнине лед треснул, и она провалилась в полынью. Танцовщица стала отчаянно барахтать ногами, пытаясь вырваться, но лед обламывался, и вода не пускала ее. Лицо ее исказила судорога, она все сильнее билась, как будто танцевала какой-то другой танец. А потом от льдины откололся острый край, его быстро понесло по реке и в следующее мгновение кусок льда перерезал танцовщице горло. Голова осталась на льду, а тело поплыло по быстрой черной реке, проваливающейся в глубь гор.
— Сикорис, — сказал сухой старческий голос.
— Что? — не поняла она.
— Река называется Сикорис.
Смог рассеялся, и Варя увидела всю землю и всех людей, их города, поселки, деревни, юрты, острова и поразилась тому, сколь они беззащитны. Ее глаз скользил по земле, и она могла выбрать любую точку — Москву, Сантьяго, Владивосток, Нью-Йорк, Брюссель, Иерусалим, Каракас, Кейптаун, Лондон или Пекин. Она увидела монастырь в овраге у сибирской реки и свою мать в черном одеянии посреди большого поля. Мать стояла на коленях. Варя подумала, что она молится, но поняла, что монахиня собирает в корзину картошку. Потом Варя увидела своих одноклассников, заготовителей ягод и Любовь Петровну, Сарру Израилевну, Андрея, куколку, врача «Скорой помощи», Питера и незнакомого индейского мальчика, старика в черной одежде с большим наперсным крестом, ветерана-интернационалиста с сухими и горькими глазами и очень грустного человека в очках, который сидел с автоматом в руках в кресле и пытался что-то вспомнить, и еще много-много других людей. Они кричали, смеялись, плакали, пели, тосковали, — казалось, все люди, живые и мертвые, добрые и злые, которых она знала и не знала, промелькнули перед Вариными глазами.
