Алексей Варламов - 11 сентября
— Ты откуда? — Варя никак не могла привыкнуть, что сестра в один и тот же день могла оказаться на Аляске и во Флориде.
— Из дома.
— Специально прилетела?
Машка стояла в прихожей в просторном плаще и глядела нерешительно и растерянно.
— Пройти можно?
Сестра разделась, села и вывалила огромный живот, в котором, судя по всему, была спрятана двойня.
— Мне сделал предложение один гамлет.
— Кто?
— Датчанин. Орнитолог.
— И похоже, сделал давно.
— Да нет, недели две как. Познакомились, когда летели в Мемфис, а через неделю сделал.
Варя недоуменно воззрилась на Марию.
— Это не его ребенок, — пояснила она, покусывая губки и в упор глядя на сводную сестру с потаенной мыслью. Мысль эта так явственно сквозила в ее взоре, что Варя, еще не догадываясь о ней, почувствовала волнение.
— Но для него это не важно? — спросила она неуверенно.
— Он ничего не знает.
— Как?
Машка хмынула:
— Опять краснеть начнешь.
— Какой у тебя срок?
— А бог его знает. Я гинекологов терпеть не могу с детства.
— Здесь они другие.
— Гинекологи во всем мире одинаковые.
— Что ж, поздравляю.
«Она уедет, и я напьюсь. Господи, как напьюсь!»
Но Мария не уезжала. Варе было стыдно. Она хотела скорее остаться одна и забыться, а сестра не торопилась. Сидела в кресле и курила, с наслаждением выпуская колечками пахучий дым.
— Беременность — это что-то. Я за всю жизнь столько не блевала. Значит, так, сестренка. Я этого ребенка родить хотела и рожу. Но мне он сейчас не нужен. Никак не нужен. А вот ребенку нужна мать. Я все продумала. Самое простое — отдать его. Здесь малые детки не пропадут. А особенно белые. Но не изверги же мы с тобой, — рассуждала она, так ловко вворачивая это «мы», что Варя начинала чувствовать себя ответственной за то, что произошло. — Рожать буду я, но по твоим документам, и ребенок будет числиться твоим. Времени у нас немного. Я через неделю должна быть в Питсбурге у своего птицелова. Так что гони сюда свою драйверс лайценс, говори сошиал секьюрити намбер, и пошли сдаваться.
— Трудно по-русски сказать?
— Мне так удобнее. А ты становишься похожа на свою мамашку. Такая же зануда и педантка.
— Оставь в покое мою мать. Как ты можешь беременная столько курить?
— Ерунда. Пусть привыкает. Ну что, согласна?
— На правах фотография другая, и ее не переклеишь.
— В частной клинике никто туда смотреть не будет. А взятки и тут берут. Только надо уметь давать.
«Авантюристка, всегда была и умрет такой. И меня зачем-то втягивает»,подумала Варя, но странное возбуждение охватило ее, когда она отвозила сестру в клинику, ждала родов и не понимала, с кем на самом деле все происходит, с ней или с Марией. Там лежала под ее именем сумасбродная девчонка, ворвавшаяся когда-то в Варину жизнь, перепутавшая ее, перевернувшая с ног на голову, и как знать, если бы не Машка, может быть, и жизнь эта сложилась совершенно иначе. Хуже или лучше, но иначе.
— Тебе не уйти от судьбы. На нас смотрят как на лесбийскую пару, заговорщицким шепотом проговорила Мария, когда Варя ее навестила в клинике. — Доктор интересовался, будет ли мой партнер присутствовать при родах.
— Кто?
— Партнер. Так называют лесбиянки своих мужей. Или жен.
— Я не могу, — она умоляюще поглядела на сестру.
— Правильно. Я так ему и сказала, что мы выросли в культурной стране. Ладно, читай книжки про новорожденных и не вздумай ничего заранее покупать. А мне принеси сигарет.
А потом она родила здоровенную, красную, орущую день и ночь девку на четыре с лишним кило с желтыми корками на бровях, и их роли поменялись. Мария вела себя точно заправский папаша, но ребенка на руки не брала.
— Значит, так, — говорила она, сцедив молоко, — я по магазинам, вот тебе молоко, корми и давай ей срыгивать. Бутылочки обязательно стерилизуй.
— А может, лучше я в магазин? — робко спросила Варя. — Я боюсь. У меня никогда не было детей.
— У меня тоже.
— Но я не умею ничего.
— Давай завернем и отнесем к кому-нибудь на порог. Или продадим. За белого ребенка много дадут.
— Шантажистка.
Машка привезла кроватку, коляску, купила кучу одежды, памперсы и стала собираться.
— Мы, наверное, не скоро увидимся с тобой, — говорила она, расчесывая волосы и стараясь не глядеть в сторону кроватки, где спала безымянная девочка. Они так и не договорились, как ее назовут. — Деньги я тебе буду пересылать.
— Не надо мне денег, — вскинулась Варя.
— Ты что, сестра, меня совсем за дрянь держишь? — медленно сказала Мария. — Думаешь, мне это легко?
Если бы она в этот момент зарыдала, то Варя могла бы заподозрить ее в актерстве. Но она глядела с той же закушенной губой, и взгляд у сестры был настолько затравленный и несчастный, что все разговоры про летучих голландцев и Гамлетов, независимо от того, были они правдой или нет, звучали нелепо. Но должна же быть какая-то причина. Эта женщина была в своем уме, но поступки ее были безумны, она наносила себе рану, которую не сможет залечить никогда, будет мучиться, и было совершенно непонятно, зачем она это делает, какой датский принц, если только она его не выдумала, мог заменить ребенка?
— Я не понимаю, если честно.
— И не надо.
Дом наполнился новыми запахами и звуками, а Варя шаталась и мечтала только о том, чтобы выспаться. Она сбивалась с ног. Она не умела ничего и некого было позвать в гости. Самое простое было нанять няню — но она не захотела этого. Никто не должен заподозрить, что эта девочка не ее. Никто. Она жила последнее время так замкнуто, что никто ни в колледже, ни из соседей не удивится. А если что-то просочится, можно будет отсюда уехать.
Больше всего она страдала оттого, что не было молока, и злилась на Машку, которая так быстро укатила. И только когда через неделю ей удалось заставить свои груди доиться и девочка впрервые высосала несколько капель, поняла, почему Мария так быстро уехала: одно кормление — и она не смогла бы бросить дитя, которое отнимало у нее столько времени и сил, что на тоску и вино ничего не оставалось.
И чем больше она размышляла, тем меньше сомневалась, что Машка здесь ни при чем. Это все Рей. Рей, который подсовывал ей бравых аспирантов, чтоб она не скучала, а когда она пошла вразнос, придумал историю с дитем, только чтобы она остановилась и бросила пить, и Мария не смогла ему отказать. Оттого и прошло все так гладко и лихо в американской клинике и девочку записали как ее дочь. Рей, который ее так любит или которому она зачем-то очень нужна.
Глава одиннадцатая
Сладкая стрела христианства
На дешевом раздолбанном «форде», который сделали еще в ту пору, когда мальчик из индейского поселка только учился взрывать, убивать и разбирать людей, Анхель Ленин пробирался на юг. Первое время он был убежден, что его будет разыскивать полиция, и называл себя в мотелях вымышленными именами, нигде не задерживался, брал в прокат разные машины и расплачивался наличными, но вскоре понял, что никто его не ищет. Его отпустили так же легко, как ребята из службы безопасности нью-йоркского «Карла» велели неаккуратному постояльцу убираться вон из отеля. И точно так же велят однажды убираться из жизни, которая вдруг сузилась и оскудела, и Анхель Ленин почувствовал усталость и тоску. Из героического человека, злодея, революционера, освободителя и мстителя с каждым новым километром этого пути он превращался в старика, одинокого, бездетного, беспомощного и неудачливого, нимало не отличавшегося от других никому не нужных стариков, которые перемещались по этим дорогам и жили в прицепных домах. С точки зрения старости было совершенно неважно, чем он занимался всю жизнь старость уравнивала всех, и это равенство удручало невольного путешественника по американским дорогам. Деньги, которых, ему казалось, хватит на несколько лет, рассеялись, и вместе с ними ушли телесные силы.
Анхель Ленин никогда не вел отсчет годам, не почитал дней рождения и был равнодушен к круглым датам, он привык, что время не трогает его. Вокруг все ржавело, истончалось и гнило, он один оставался стойким и неуязвимым, как вдруг все разом обрушилось, и стареющий герильеро сделался похожим на свой грязно-голубой «фордик» — единственную и последнюю собственность, одновременно служившую ему домом. Все чаще ощущал он приливы внезапной слабости и боль в грудной клетке, останавливал машину и часами простаивал на обочине. Перед глазами летали мошки, кололо сердце, и самым главным признаком старения было то, что он утратил способность быть с женщинами. Русская переводчица, которая нанесла увечье его лицу, оказалась последней, кто пробудил в нем так и оставшееся не удовлетворенным желание, как если бы ее удар был подобен оскоплению.
