Питер Хёг - Дети смотрителей слонов
Человек на другом конце провода что-то говорит. Слова его заставляют Торкиля Торласиуса опуститься на стул.
— Да-да. — говорит он.
Он пытается найти бумагу и карандаш, это нелегко, ведь руки у него за спиной.
— Зачем код? — спрашивает он. — Обычно достаточно было моего имени. Меня все знают. Я и на телевидении выступал.
Ему что-то отвечают, отчего Торкиль Торласиус приходит в ярость, и когда собеседник заканчивает разговор, он пытается боднуть головой телефонную трубку.
— Никакого уважения, — говорит он. — Он сказал, что мне следует сидеть тихо. Ни во что не вмешиваться. Он имел наглость посоветовать нам не нападать на полицейских, а найти себе какое-нибудь другое хобби. Он советует lap-dance.[25] Что это такое?
— Настоящий иезуит, — говорит Анафлабия Бордерруд. — Ходят слухи, что до поступления в полицию он был католическим священником.
— В министерстве его называют «Кардинал».
Это говорит Александр Финкеблод. Он находится в соседней комнате, вот почему я его до сих пор не видел.
— Он достиг весьма высокого положения, — продолжает Александр. — Занимает одну из руководящих должностей в Интерполе. Сейчас ему поручили отвечать за безопасность во время проведения конференции.
В голосе его слышится благоговение. Можно предположить, что руководящая должность за границей — предмет страстных мечтаний Александра Финкеблода.
— Он утверждает, что нужен код, — говорит Торкиль Торласиус. — Который мы должны сообщить при входе. Мне никогда прежде не приходилось подтверждать свою личность на официальных мероприятиях. Придётся поговорить об этом с моим старым добрым другом, министром внутренних дел.
Я снимаю крышку с блюда, на котором лежит омлет и маленькие коктейльные сосиски. Аромат поднимает Торкиля Торласиуса со стула.
Благодаря этому у меня появляется возможность сделать две вещи. Во-первых, я засовываю в карман тот листок, на котором Торласиус записал входной код. А во-вторых, я могу встать так, что становится видно другую комнату. Александр Финкеблод лежит на диванчике, Вера-секретарь сидит подле него и массирует ему затылок.
Это зрелище наполняет меня глубокой радостью. Оно свидетельствует о том, какая преобразующая сила таится в отношениях мужчины и женщины. Менее четырёх часов назад не было никаких оснований сомневаться в истинности высказываний Веры, заявлявшей полицейским, что она не выносит прикосновений. И до настоящего момента я и большинство жителей Финё были абсолютно уверены, что невозможно найти никого — возможно, за исключением Баронессы, — кто бы добровольно согласился нежно поглаживать Александра Финкеблода.
Теперь становится очевидна полная несостоятельность подобных утверждений.
Это удивительным образом поднимает настроение, и в состоянии воодушевления мне несколько изменяет моё непоколебимое самообладание. Я слегка приподнимаю солнечные очки, приоткрывая тем самым глаза, и подмигиваю Александру Финкеблоду — хочется показать, как я рад за него.
Но тут же становится ясно, что если я и не преступил черту, то, похоже, подошёл к ней вплотную. Поэтому я поспешно выкатываю столик из комнаты, возвращаю Максу его куртку, напяливаю ему на нос очки Ашанти, засовываю пятисотенную ему в нагрудный карман и шепчу: «Встретимся на поле». Потом нажимаю кнопку вызова лифта.
Позади меня раздаётся какое-то бульканье, звон наручников и глухой звук падения. По-видимому, Александр Финкеблод попытался спрыгнуть на пол прямо из лежачего положения.
— Официант, этот мальчишка! Это он! Питер Финё! Вот чёрт!
Мне слышно, как Анафлабия и Торласиус пытаются его остановить.
— Успокойтесь. — говорит Торласиус. — Мы все пережили сильное потрясение. Учёные говорят, что в таких случаях вполне возможны галлюцинации…
Подъезжает лифт, я ныряю внутрь. Александр Финкеблод выбегает из номера, и тут я в который раз с восхищением думаю о министерстве образования, которое так тщательно подбирает сотрудников, — парень связан по рукам и ногам, а всё равно перемещается с завидным проворством. Он грудью толкает Макса к стене. Анафлабия и Торкиль Торласиус тоже выскакивают в коридор.
Макс снимает очки Ашанти. Александр ошеломлённо его оглядывает.
— Невероятно. — стонет он.
Двери лифта закрываются. Последнее, что я слышу, — это голос Макса.
— Вы на меня напали. Я позвоню в полицию. Похоже, вас там хорошо знают. Если судить по наручникам. Но, может быть, за пятьсот крон мне бы удалось позабыть о том, что произошло.
♥Мы с Хансом, Тильте, Ашанти и Баскером сидим в машине и смотрим на Королевскую Новую площадь. Впереди у нас будущее какого-то сомнительного свойства. Через минуту Ханс заведёт машину и отвезёт нас в полицейский участок на Сторе Конгенсгаде. Тогда четырём злоумышленникам не удастся совершить акт вандализма и уничтожить религиозные сокровища на полмиллиарда — если, конечно, мы всё правильно поняли. И это хорошо. Но потом начнут разыскивать маму с папой, потом против них будет возбуждено дело, их посадят в тюрьму, меня отправят в детский дом, а Тильте в закрытый интернат, а Баскера в лучшем случае ждёт пансион для собак.
Мы сделали, всё, что от нас зависело. Больше сделать мы не могли.
Теперь, то, что сделано, от того, что должно быть сделано, отделяет один, вот этот, предстоящий тайм, на нём я и хотел бы сейчас сосредоточиться. Наши с Тильте занятия открыли нам, что все выдающиеся мистики указывают на великий смысл деления игры на таймы, подчёркивая, что оно представляет собой исключительную возможность осознать, что все свои тревоги мы создаём сами, и есть лишь одно место, где мы можем освободиться от них, это — здесь и сейчас.
В следующее мгновение нас увлекает поток мыслей, нас завораживает созерцание Королевской Новой площади, одинокого, ярко-красного двухэтажного автобуса, туристов, голубей и чёрного автомобиля-фургона, номер которого начинается с букв ТХ.
Но потом нам снова удаётся выбраться на берег настоящего, вернуться в машину, посмотреть друг на друга и порадоваться тому, что мы находимся здесь и сейчас.
В это мгновение Ашанти начинает петь. Очень тихо, и нет никакой возможности разобрать слова, но предполагаю, что это какая-то вуду-песенка — хочется при этом верить, что в ней не прославляется остров Гаити, покоящийся подобно младенцу на пеленальном столике Карибского моря, — во всяком случае, голос Ашанти заполняет весь салон, словно магическая жидкость.
Мы пытаемся подпевать ей, повторяем слова припева, это несколько рифмованных строчек. И вот затихает последний звук. О нас можно много чего сказать, но на эшафот мы пойдём с песней.
Ханс кладёт руки на руль. Вот сейчас наступит будущее.
Тут Тильте наклоняется вперёд.
— Есть ещё час, — говорит она. — Мы договаривались про два часа.
Никто из нас не помнит, чтобы мы о чём-то договаривались. Мы помним лишь то, что Тильте сказала «два часа». Но с силами стихии трудно бороться.
— У меня есть одно дело, — говорит Тильте. — Встретимся в квартире на Тольбогаде. Через час. Потом пусть всем занимается полиция.
Все мы пребываем в состоянии лёгкого потрясения. Но нам снова удаётся вернуться в тот настоящий момент, в котором, как говорят, не должно быть никакого беспокойства, и первым приходит в себя Ханс.
— Мы с Ашанти, — говорит он, — хотим воспользоваться этим временем, чтобы увидеться с её родственниками. Они приехали вместе с делегацией Гаити.
Что ж, очень мудрое решение. Папа и мама из Порто-Пренса всегда желали своей дочурке удачно выйти замуж, а тут она появится с двухметровым звездочётом, бедным как церковная крыса.
Тильте собирается открыть дверь, я тихонько покашливаю.
Все смотрят на меня. Всё как в сказках — младшего сына никто не считает за человека. Никто даже мысли не допускает, что малыш Питер может не отправиться немедленно на Тольбогаде, чтобы спокойненько ждать там, не путаясь под ногами, пока Ханс и его избранница общаются с её родителями.
Тут я достаю из кармана бант от сигары графа Рикарда.
Он золотистого цвета. На нём красным изображён профиль женщины. На голове у неё античный греческий шлем. Внизу написано «Афина Паллада. Абакош». И номер телефона. И адрес на Старом берегу. Я достаю листок, найденный в тайнике у нас дома. Протягиваю его остальным, чтобы им было видно, что на полях написала мама: «[email protected]».
Я протягиваю руку к Тильте.
— Дай телефон Катинки, — прошу я.
Потом набираю номер, написанный на банте. Включаю громкую связь.
Мне трудно объяснить, что именно происходит внутри меня. Но если вы сами играете в футбол, то, возможно, вспомните тот момент, когда впервые решаешься в одиночку пойти в атаку. Со мной такое случилось в середине первого сезона в основном составе. Это было одно из тех магических мгновений, о которых я вам рассказывал. Была длинная передача сзади, средняя линия отошла к обороне, у меня не было никакой поддержки, и тем не менее я знал, что мне надо рвануть вперёд. Не было в этом никакой логики и не было возможности думать, я чувствовал только, что дверь начинает приоткрываться. Я подхватил мяч, который, словно канарейка, приземлился на подъём ноги, прошёл между двумя защитниками, смотревшими на меня так, будто меня можно прихлопнуть мухобойкой, обвёл вратаря и вбежал прямо в ворота с мячом. И тут я понял: что-то произошло — я прошёл через дверь. Ещё не ту, настоящую, которая ведёт к свободе, но дверь в какую-то прихожую перед ней.
