Вадим Чекунов - Шанхай. Любовь подонка
«Что, тезка, как дела-то?» — дружелюбно спрашивает меня Великий Кормчий.
— Да так, как-то… — отвечаю ему негромко. — Все не так как-то…
Денег вполне хватает, чтобы добраться до дома. Но мне не хочется отдавать их очередному шифу с длинными желтыми ногтями — в обмен на сэкономленные силы и время.
Ведь силы и время — не те ценности, чтобы мне их беречь.
Пиво я допил, усмирив охватившую меня после уйгурского «косяка» жажду. Живот свисает теперь тяжелым бурдюком, выпячивается под футболкой.
На двадцатку я покупаю бутылку шанхайского бренди и пакетик шоколадного драже на закуску. Бренди — некрепкое, тридцать пять градусов. На этикетке написано, что этот напиток укрепляет и оздоравливает организм, потому что настоян на особых травах, названия которых мне все равно неизвестны.
На ходу оздоровившись парой хороших глотков, я жую драже и прикидываю свои финансовые — в других я нисколько не сомневаюсь — возможности.
Денег мне хватает ровно «на подрочить», поэтому выискивать, разглядывая через стекло массажного салона, девок и интерьер поприличнее — откровенно лень. Не все ли равно, что за девка уныло и равнодушно подергает меня за член. Не знаю почему, но дрочка в таких местах называется «фэйцзы» — «самолет». Сначала предлагают массаж — помять немного руки-плечи, но можно отказаться и сразу перейти к главному. Девка стаскивает с клиента штаны до середины бедер, берется за его естество и начинает процесс, держа наготове салфетку. Может страстно поохать и даже для ускорения процесса заголить грудь.
Обычно каждая пытается раскрутить на услугу подороже, например, когда ту же дрочку делают по очереди две девушки. Можно помыть член теплым влажным полотенцем, смазать детским кремом и потереться об него грудью, до счастливого финала. Все это не выходит за рамки понятия «массаж» и относительно легально.
Еще можно договориться на отсос и на обычный секс. Правда, не в каждом из заведений, но — можно.
Я тяну на себя стеклянную дверь.
Да, конторка не из лучших. Низкие продавленные диваны, невнятного цвета стены, старый вентилятор на стойке. Дверной проем в дальней стене прикрыт серой шторой. В щель видны несколько кушеток, похожих на медицинские. Накурено.
Четыре девицы сонно поглядывают то на меня, то на экран телевизора в углу зальчика. Две из них, в блеклых ночных рубашках, не совсем девицы, но страшные тетки с костлявыми коленками. Третья, тощая и маленькая, с короткой стрижкой, склонилась над бумажной тарелкой и ковыряется палочками в заварной лапше. Мой взгляд останавливается на последней — в сиреневом платье с глубоким вырезом на груди. Простая прическа, круглое лицо, миловидное и юное. Хотя, может, просто кажется таким в неярком освещении.
— Пойдем?
Отпиваю из бутылки еще, стараясь не морщиться.
Девица нехотя встает, не отводя глаз от телевизора. Там два седобородых китайца в ярких халатах летают над верхушками деревьев, яростно размахивая мечами. Принцесса с набеленным лицом голосит истошно — среди зеленых суставчатых стволов бамбука. Историческая драма, не иначе.
Девица отодвигает край занавески, приглашая рукой: проходите, пожалуйста.
Я прохожу во внутреннюю комнату, такую же крохотную, как и зал. Три кушетки. Укладываюсь на одну из них. Бутылку ставлю у изголовья.
Звенят кольца еще одной шторы, у стены — девка огораживает нашу кушетку. Усаживается сбоку и задирает мне футболку.
— Подожди…
Я поднимаю голову, стягиваю с себя шнур с браслетом. Прячу в карман.
— Теперь можно.
Вид у массажистки усталый, словно у врача в поликлинике. Я бы не удивился, если бы сейчас в ее руках появился стетоскоп и она начала бы слушать мои легкие, командуя: «Дышите. Не дышите». Но лжеврачиха механически пощипывает мои соски, покручивает их, будто настраивая приемник.
Взгляд у нее пустой, как у молодой собаки.
— Тебя как зовут? — спрашиваю, хотя мне совершенно безразлично, что она скажет.
Она что-то отвечает, но я не слушаю и не могу повторить ее имя.
Затем следует традиционное:
— С двумя девушками не хочешь массаж?
— Нет. Они мне не нравятся, некрасивые слишком. С тобой хочу.
Кивает, продолжая массаж. Одной рукой тянется к брюкам. Нащупывает сквозь ткань мой член и принимается поглаживать, сжимая и разжимая пальцы.
Член лежит безмятежно, и не думая заинтересоваться происходящим.
Девица расстегивает пуговицу на брюках, вжикает молнией и проворно запускает прохладную руку внутрь. Ухватив крайнюю плоть, теребит и подергивает, вытянув губы трубочкой и эротично сопя.
Я приподнимаюсь и кладу руку на ее грудь, мягкую и большую — особенно для китаянки. Снимаю бретельки платья с ее плеч. Грудь плюхается мне в ладонь, и какое-то время я с видом мясника, оценивающего отруб, держу ее на весу. Разглядываю крупный темный сосок, поглаживаю его большим пальцем.
Но так держать руку неудобно, и я утомленно ложусь обратно.
В ушах начинает звенеть.
Пробую закрыть глаза, но тут же начинает кружиться голова.
Как бы ни проблеваться…
— Туалет… — слабо говорю я.
— Что?
— Туалет есть у вас?
— Сейчас?
— Да.
Поправляет платье, закрывая грудь. Отодвигает штору. Показывает на узкую лестницу наверх.
— На втором этаже.
Застегиваю ширинку. По-стариковски кряхтя, свешиваю ноги с кушетки. Едва пролезаю в лестничную щель. Ступеньки шириной с ладонь, не больше. Темно, как в жопе у негра. Наконец появляется полоска света, я толкаю хлипкую дверь и замираю.
Туалет — узкий вертикальный пенал с дырой-очком посреди кафельного пола. Бугристая и облезлая труба, с вентилем и резиновым шлангом. Очевидно, по совместительству, это еще и душевая кабинка. Голая лампочка тускло освещает неприхотливый санузел.
Возле самой двери — розовый тазик с замоченным бельем. Я смотрю на жалкие кружева цвета бульонной накипи и едва успеваю повернуться в сторону «унитаза». Горький пенистый коктейль из пива и настойки полынных трав вырывается из меня, частично попадая в дыру. Все остальное разлетается куда придется, даже на мои кроссовки.
Как человеку интеллигентному, мне немного стыдно. Трогать вентиль и шланг не решаюсь, просто вытираю рот многострадальной футболкой и выбираюсь из гадюшника. Осторожно спускаюсь, боком, по-альпинистски.
Девка стоит возле двери в зал. Отодвинула занавеску, смотрит телевизор. Слышен свист рассекаемого воздуха и звон мечей. Принцесса смолкла — или убежала, или злодеи уже коварно убили ее.
Я откашливаюсь.
Оборачивается.
— Пожалуй, я пойду. В другой раз…
Пожимает плечами.
Лезу в карман и достаю пару десяток.
— Пятьдесят, — качает головой девица.
Свист мечей сменяется музыкой и сладкоголосым женским пением. Пение прерывается выстрелами и полицейской сиреной.
— Это если хорошо, — возражаю мягко. — А мне что-то не очень.
— Давай, ложись. Я закончу.
Кивает на кушетку.
— Нет, не хочу. Устал. Двадцать, за труды, и я пойду.
Она что-то говорит в зал громким голосом. Я не понимаю ни слова. Из зала отвечают сразу несколько голосов, и среди них — один мужской, что мне сильно не нравится.
Кажется, влип.
Отступаю вглубь комнаты. В голове — мутный туман и сумерки сознания. В теле — разбитость и слабость. Можно сдаться — пусть пыхтит, хоть до утра, если такая настырная. Вспоминаю упорного таксиста, готового обосраться прямо в машине, но вперед доставить клиента на место.
Можно разбежаться, растолкать всех и рвануть к дверям, а если мужик попробует встрянуть — заехать кулаком. Уж куда-нибудь да попаду. Боец из меня сейчас неважный, но в росте и весе, правда, на моей стороне, в этом-то я уверен, даже не видя противника. Хотя печальный опыт битвы с обезьяной попрошайки показывает — не всегда они помогают, рост и вес… На ноге до сих пор мелкие белые шрамы от зубов той сраной мартышки.
«Бутылка! — вспоминаю, чуть ли не с криком радости. — Бутылка!»
Бренди по-прежнему стоит у стены возле кушетки. По форме бутыль напоминает винную — длинное конусовидное тельце и удобное, если взяться за него рукой, горлышко.
Давно уже не булыжник — оружие пролетариата. Я подхватываю пузырь.
Пока за шторой слышатся раздраженные возгласы, свинчиваю пробку и припадаю к горлышку. Для куражу и чтобы не жалеть, когда разобью.
Выпятив подбородок, выхожу в зал. Стараюсь излучать агрессию. Насупясь на манер обезьяньего самца-доминанта, разглядываю враждебный мир исподлобья.
Среди все тех же девиц сидит на диване, разведя в стороны полные ноги в синих семейных трусах, лысый китаец лет сорока-пятидесяти. Кроме трусов, тапочек и грязной майки, на мужике ничего нет. В одной руке — сигарета, в другой — пульт от телевизора. На экране полицейский с мужественными чертами лица строго отчитывает типа в очках и костюме — близнеца давешнего сутенера…
