Татьяна Булатова - Да. Нет. Не знаю
– Ну и что? Ты хочешь, чтобы она от всего голову в песок засовывала. Ты что, не понимаешь: ей жить скоро страшно будет. Ты ее от всего ограждаешь! Зачем?!
– Ну, что ты на нее кричишь? – вступилась за дочь Аурика Георгиевна. – Вот заведи своих и воспитывай. Тогда я на тебя посмотрю.
Наталья Михайловна открыла было рот, чтобы ответить матери, а потом вспомнила, по какому поводу сыр-бор, и удержалась.
– Алька, – через какое-то время вернулась к обсуждению Аурика, и ее интонация напоминала интонацию человека, выходящего из гипноза. Говорила она медленно, как будто вспоминала нужные слова. – Пусть Лера придет. Правда, Миша не хотел, но я думаю, он это специально… Просто не хочет, чтобы она его таким видела.
Больше ничего обсуждать не стали. Никогда в доме Коротичей не было столь миролюбивой атмосферы, как в эти дни. И только Полина вносила определенную сумятицу в души измученных ожиданием смерти профессора женщин, потому что все время твердила, что будет лучше: «Вот увидите, что будет…»
И правда, на второй неделе приема болиголова Михаил Кондратьевич неожиданно почувствовал странное облегчение. К середине третьей – отказался от обезболивающего. Алечка не верила собственным глазам и уговаривала отца все-таки сделать укол, а он, с трудом поднимая руку, показывал ей на дверь: «Не надо».
– Вот видите, – плакала от радости Полина. – Тетка Онисья сказала…
Аурика поверить в улучшение не могла, потому что внутри нее билась какая-то невидимая жилка, периодически замирающая на какое-то время. В эти моменты когда-то Прекрасная Золотинка ощущала свою связь с мужем особенно остро, безошибочно определяя, «ему больно» или «он хочет пить». И тогда Аурика нагибалась над ним и одними губами спрашивала: «Болит, Миша?» И тот в знак согласия закрывал глаза. «Хочешь пить, Миша?» И профессор Коротич облизывал обметанные губы.
В тот день, когда Михаила Кондратьевича не стало, Аурика проснулась с удивительным чувством покоя на душе. Она знала, что сегодня все закончится, хотя не понимала, откуда она это знает. С самого утра Аурика Георгиевна не выходила из комнаты мужа, пытаясь запомнить, как все выглядит: как он спит, как он дышит, как морщится…
– Аурика, – с трудом открывал глаза профессор и тут же закрывал их, как будто от яркого света. – Ты здесь?
– Здесь, – брала она его за руку. – Мишка, хватит валяться. Ну, сколько можно, Коротич?!
– Аурика, ты снова выгоняешь меня из дома? – отшучивался прозрачный Михаил Кондратьевич.
– Как же! – посмеивалась Аурика. – Выгонишь тебя!
– Я такой, – не открывая глаз, еле заметно улыбался профессор. – Настойчивый.
– Ты упертый, – нежно шептала ему жена и молила небо о том, чтобы еще хоть чуть-чуть – с ним рядом…
– Аурика, – позвал он супругу. – Мне кажется, или ты плачешь?
– Да что ты, Коротич! Ни в коем случае, – еле сдержалась Аурика Георгиевна и, подняв руку мужа, положила ее себе на лицо. Рука была сухая и невесомая. – Чувствуешь?
– Чувствую, – подтвердил Михаил Кондратьевич, и из уголка его глаза выкатилась слеза. – Аурика Георгиевна, – официально произнес он. – Золотинка… – голос его сорвался. – Я так люблю тебя… Спасибо, что вышла за меня замуж…
– Коротич, – голос Аурики задрожал. – Прости меня, ладно?
– За что-о-о? – выдохнул Михаил Кондратьевич и сжал руку жены.
Через минуту его не стало.
И Аурика добровольно уступила свое место дочерям, глухо проговорив, что больше здесь ей делать нечего. «Ни здесь… – кивнула она головой на стул возле кровати покойного, – ни там, – показала глазами на дверь. – Нигде».
* * *Похороны Михаила Кондратьевича прошли на удивление спокойно и организованно. И никто из присутствующих не знал, как они, в сущности, оказались похожи на те, на которых побывал юный Миша Коротич много лет тому назад, когда провожал в последний путь своего строгого отца. И все тот же ангел смерти сосредоточенно пересаживался с одного женского плеча на другое и даже что-то шептал дочерям профессора, отчего те вздрагивали ресницами и с недоумением смотрели в истаявшее, как льдинка, лицо отца. А вот присесть на плечо к застывшей Аурике печальный ангел не осмеливался, потому что остерегался, что та попросит: «И меня забери». И тогда не будет сил отказать, потому что изматывающая профессия проводника в мир иной все-таки деформировала его, ангельское, сознание, и теперь он, подобно людям, верит в это невозможное «жить без тебя не могу» и даже смахивает невидимую слезу со своего невидимого ангельского лика…
К выносу около дома профессора выстроился живой коридор из хмурых студентов, обожавших Михаила Кондратьевича за его остроумие и знаменитое: «Спорьте с авторитетами!» Ближе к подъезду отвоевали себе место дворовые бабушки, жаловавшие жильца за искреннее: «Как вы себя чувствуете?» А соседи, занимавшие деньги у доброго профессора до получки, разумеется, тайком от грозной Полины и не менее грозной жены, стояли на лестничной клетке, ожидая момента, когда спешно придется спускаться вниз, неся на вытянутых руках безвкусные в своей нелепой роскоши венки с траурными лентами.
За пару минут до выноса к подъезду подбежал какой-то китаец, как потом выяснилось – талантливый аспирант профессора Коротича, размазывающий по желтому лицу слезы, но подняться не успел и почтительно замер около лавки, остановленный строгими бабушками. Появление китайца на минуту внесло некоторое оживление в похоронный протокол (иностранец все-таки), но дальше все пошло, как по-писаному, то есть без вмешательства неконтролируемого человеческого фактора. Строго и бесстрастно. И только ангел смерти, старый знакомый Миши Коротича, когда-то легко коснувшийся его плеча, знал подлинную цену этой бесстрастности и, несмотря на свой опыт, страшился ее, потому что видел: даже у горя не было больше слов! Чего же говорить о простых смертных?!
Спустя несколько дней после похорон Михаила Кондратьевича некто Иван Григорьевич – сосед сверху – принес овдовевшей Одобеску любительские фотографии траурной процессии, в том числе – рвущей душу сцены прощания, когда на тебя смотрят сотни глаз, а ты видишь только одни, и те – закрытые навсегда…
– Это что? – побагровела раздувшаяся от невыносимой печали Аурика.
– А это, чтоб не забыли, – со знанием дела изрек Иван Григорьевич и ткнул пальцем в один из снимков: – Ну разве не красота? Смотри, как живой лежит!
– Пошел вон, – голосом уставшей от назойливости слуг королевы произнесла последняя из рода Одобеску и швырнула соседу вслед пакет с фотографиями, из которого часть снимков высыпалась, опустившись черно-белым веером на пол.
Оскорбленный в своих лучших чувствах, Иван Григорьевич назвал соседку-вдову «неблагодарной дурой» и с удовольствием выболтал дворовый секрет: «Правильно тебя бабы не любят, еврейка чертова!»
– Румынка, – прошептала соседу домработница Полина и так, чтобы слышала хозяйка, громко и внятно произнесла: – Что вы себе, Иван Григорьевич, позволяете?! У нас такое горе, а вы!..
С домработницей незадачливый фотограф церемониться не стал и предельно ясно очертил на богатом русском языке предназначенную для нее траекторию полета, чем вызвал в подслушивающей Аурике определенное чувство недовольства.
– Стоять! – зычно прорычала она из гостиной и через секунду появилась в дверях. Оторопевший Иван Григорьевич малодушно замер и повиновался. Дальнейший текст не нуждался в переводе, потому что состоял из хорошо знакомых соседу-антисемиту слов.
Пока Аурика Одобеску отстаивала свое право считаться гражданкой великой страны, Полина восхищенно смотрела на хозяйку и беззвучно, но с удовольствием повторяла за ней каждое слово. Сделав паузу, Аурика Георгиевна перевела взгляд на домработницу и великосветски произнесла:
– А ты, дорогая Полина, как только увидишь этого мудака, можешь смело посылать его на х… И не бойся никакой милиции. Милицию я беру на себя.
Сосед попробовал было открыть рот, чтобы поставить зарвавшуюся бабу на место, но не успел. Аурика нацепила на свое лицо смиренное выражение и пропела:
– Ступайте с богом, дорогой Иван Григорьевич. Проводи гостя, Полина.
Как только за соседом закрылась дверь, проникшаяся уважением к хозяйке домработница всхлипнула и сообщила:
– Не успел помереть хозяин, как всякая сволочь обидеть норовит.
– Закрой рот, – посоветовала ей Аурика Одобеску и скрылась за дверями гостиной, пол которой был усыпан злосчастными фотографиями. Аурика Георгиевна опустилась на колени и долго стояла, внимательно вглядываясь в каждую, а потом, оглянувшись на портрет мужа, быстро поцеловала одну из них. «Что ты делаешь, Аурика?» – послышался ей голос Коротича. «Что-что! Целую тебя, дурака», – проворчала она и, собрав фотографии с пола, аккуратно сложила их в пакет, перевязала бечевкой и позвонила Наташе, таинственно сообщив о том, что нуждается в ее помощи.
