Нил Гейман - Дым и зеркала (сборник)
Мы о чем-то говорили. Прошел, должно быть, год с тех пор, как мы виделись. Но у мальчишки в двадцать один немного тем для разговора с тридцатидвухлетней женщиной, и вскоре, не придумав ничего лучшего, я притянул ее к себе.
Она с готовностью ко мне прижалась, коротко вздохнув и подставив губы для поцелуя. В полумраке они казались черными. Мы недолго целовались на диване, я гладил через блузку ее грудь, а потом она сказала:
— Мы не можем трахаться. У меня дела.
— Ну и ладно.
— Могу сделать минет, если хочешь.
Я согласно кивнул, она расстегнула мне джинсы и опустила голову на мое колено.
Когда я кончил, она вскочила и побежала на кухню. Я слышал, как она сплевывает в раковину и как шумит вода. Помню, я удивился: зачем делать минет, если так противен вкус спермы?
Потом она вернулась, и мы снова сели рядом.
— Сьюзан спит наверху, — сказала Тинк. — Она — все, что у меня есть. Хочешь на нее посмотреть?
— Я бы не возражал.
Мы поднялись наверх. Тинк провела меня в темную спальню. Все стены были увешены детскими рисунками, на которых восковыми мелками были изображены крылатые феи и крошечные дворцы, а в кроватке спала маленькая светловолосая девочка.
— Она очень красивая, — сказала Тинк и поцеловала меня. Ее губы были все еще немного липкими. — Она похожа на своего отца.
Мы спустились вниз. Нам больше не о чем было говорить и нечего было делать. Тинк зажгла верхний свет. И я впервые заметил «лапки» в уголках ее глаз, столь неподобающие для прекрасного личика куклы Барби.
— Я люблю тебя, — сказала она.
— Спасибо.
— Хочешь, отвезу тебя назад?
— Если ты не боишься оставить Сьюзан одну…
Она пожала плечами, и я притянул ее к себе в последний раз.
Ночью Лос-Анджелес — это сплошные огни. И тени.
Дальше в моей памяти пробел. Я совершенно не помню, как было дело. Очевидно, она довезла меня до отеля, в котором я остановился: как еще я мог до него добраться? Я даже не помню, поцеловал ли ее на прощанье. Не исключено, что просто стоял на тротуаре и смотрел ей вслед.
Не исключено.
Однако я точно помню, что когда добрался до отеля, я стоял там, будучи не в силах войти, принять душ и лечь спать, вообще не желая что бы то ни было делать.
Я не был голоден. Я не хотел выпить. Мне не хотелось ни почитать, ни поговорить. Я боялся уйти слишком далеко и потеряться, я путался в бесконечно повторяющихся темах города, раскинутых вокруг, как паутина, и вбирающих в себя так основательно, что я никогда не мог без посторонней помощи найти путь к своему отелю. Центр Лос-Анджелеса иногда представляется мне не чем иным, как шаблоном, составленным из одинаковых блоков: бензоколонка, несколько домов, мини-молл (пончики, изготовление фото, прачечная-автомат, фаст-фуд), и все это повторяется, как в гипнозе; а мелкие отличия в мини-моллах и домах лишь подчеркивают неизменность конструкции.
Вспомнив губы Тинк, я пошарил в кармане пиджака и достал пачку сигарет.
Прикурив, выпустил синее облачко в теплый ночной воздух.
Неподалеку от отеля росла чахлая пальма, и я решился, держа ее в поле зрения, немного пройтись, выкурить сигарету, может, даже поразмышлять; но для последнего я был слишком опустошен. Я чувствовал себя совсем бесполым и одиноким.
Примерно в квартале от пальмы была скамейка, и дойдя до нее, я сел. Швырнув окурок на асфальт, смотрел, как он вспыхивал оранжевыми искорками.
Кто-то сказал:
— Я бы купил у тебя сигарету, приятель. Держи.
Перед моим лицом появилась рука с монетой в двадцать пять центов. Я поднял голову.
Он не выглядел старым, хотя я не смог бы сказать, сколько ему лет. Возможно, около сорока. Или лет сорок пять. На нем было долгополое потертое пальто, цвет которого растворился в желтом свете уличного фонаря, а глаза у него были темными.
— Держи. Четвертак. Хорошая цена.
Я покачал головой, достал из кармана пачку «Мальборо» и предложил ему сигарету:
— Уберите свои деньги. Это бесплатно. Угощайтесь.
Он взял сигарету. Я передал ему коробок спичек (с рекламой секса по телефону, мне это запомнилось), и он прикурил. Протянул мне спички, но я покачал головой:
— Оставьте себе. У меня здесь, в Америке, скапливаются целые груды спичечных коробков.
— Угу.
Он сел рядом и затянулся. Когда докурил до середины, сбил огонек о бетон, затушил, а бычок заложил за ухо.
— Я много не курю, — сказал он. — Но жаль выбрасывать.
По улице пронесся автомобиль, виляя из стороны в сторону. В нем сидели четверо молодых людей; те, что впереди, оба крутили баранку и смеялись. Стекла на окнах были опущены, и я мог слышать смех и выкрики тех, кто сидел сзади («Га-а-ари, ну ты, жопа! Какого ххххрена… о-о-о… твою…)», — и пульсирующий ритм рока. Я не смог определить, что это была за песня. Машина, сделав петлю, исчезла за поворотом.
Вместе с ними пропали и звуки.
— Я твой должник, — сказал человек на скамейке.
— Простите?
— Я должен тебе. За сигарету. И за спички. И денег ты не взял. Я твой должник.
Я смущенно пожал плечами.
— Но это же просто сигарета. Мне кажется, если угощать людей сигаретой, то когда вдруг у самого не будет, может, кто-то тоже угостит. — И я засмеялся, чтобы показать, что это почти шутка, хоть я и не шутил. — Так что не беспокойтесь.
— М-м-м. Хочешь, расскажу историю? Правдивую историю. Прежде истории были хорошей платой. Но в наше время… — Он слегка пожал плечами.
Откинувшись, я сидел на скамейке, ночь была теплой; я посмотрел на часы: было около часа ночи. В Англии уже занимался холодный новый день, будний день для тех, кто, утрамбовывая снег, торопится на работу; еще несколько стариков и бездомных, должно быть, умерли этой ночью от холода.
— Конечно, — ответил я. — Расскажите.
Он покашлял, показал в улыбке белые зубы, сверкнувшие в темноте, и начал:
— Первое, что я помню, было Слово. И Слово было Богом. Иногда, когда мне действительно очень плохо, я вспоминаю, как Слово звучало в моей голове, наделяя меня образом, придавая мне форму, даруя жизнь.
Слово дало мне и тело, и глаза. А когда открыл глаза, я увидел огни Серебряного города.
Это случилось в комнате, серебряной комнате, в которой никого не было, кроме меня. Передо мной было окно, от пола до потолка, открытое в небо, и в окно я мог видеть башни Города, а на его окраине — Тьму.
Не знаю, как долго я там ждал. Но нетерпения вовсе не испытывал. Я это помню. Я как будто ждал, что меня призовут; и знал, что однажды так и случится. А если бы до конца времен меня так и не призвали, что ж, это тоже было бы хорошо. Но меня должны были призвать, я был в том уверен. И тогда я узнал бы свои имя и предназначение.
В окно я видел серебряные башни, и во многих из них были окна; а в тех окнах я мог видеть таких же, как я. Так я узнал, как я выгляжу.
Вы никогда не подумаете, глядя на меня, но я был тогда прекрасен. С тех пор как я спустился в мир, прошло очень много времени.
А тогда я был выше, и у меня были крылья.
Огромные мощные крылья с перьями цвета перламутра. Они росли у меня меж лопаток. Они были так хороши, мои крылья!
Порой я видел, как такие же, как я, покидали кельи и отправлялись по своим делам. Я видел, как они парили в небе, перелетали от башни к башне, выполняя задания, какие я едва мог себе представить.
Небо над Городом было прекрасным. Оно было светлым, хотя и без солнца, возможно, свет исходил от самого Города; и свет этот постоянно менялся. То он был цвета олова, то латуни, то мягким золотистым, то спокойным аметистовым…
Он замолчал. Посмотрел на меня, наклонив голову. В его глазах что-то мелькнуло, и я вдруг почувствовал страх.
— Вы знаете, что такое аметист? Такой фиолетовый камень?
Я кивнул.
Под ложечкой у меня засосало.
Мне вдруг пришло в голову, что человек этот вовсе не сумасшедший; и это встревожило меня гораздо сильнее.
Между тем он вновь заговорил.
— Не знаю, как долго я ждал в моей келье. Но время ничего не значило. Во всяком случае тогда. Мы обладали всем временем этого мира.
Следующее важное событие — это когда мне явился ангел Люцифер. Он был выше меня ростом, крылья у него были огромными, а оперение безупречным. У него была кожа цвета морского тумана, волнистые серебряные волосы и прекрасные серые глаза…
Я называю его «он», но вы должны понимать, что никто из нас не обладал полом в буквальном смысле слова. — Он указал на свой пах. — Там гладко и пусто. Ничего. Сами понимаете.
Люцифер светился. То есть излучал свет, как все ангелы. Они все светятся изнутри, а в моей келье ангел Люцифер сиял, как разряд молнии.
Он взглянул на меня. И дал мне имя.
«Ты Рагуил, — сказал он. — Возмездие Господа»[85].
Я склонил голову, потому что знал, что это правда. Так меня звали. И таково было мое предназначение.
