Альберт Родионов - Серое небо асфальта
— Дай пыхнуть что ли, — Коклюш вылез из землянки вслед за Дмитрием. — Давненько не курил!
— Так и не начинал бы, — не оборачиваясь, Димка протянул пачку Примы без фильтра и договорил: — добро на говно переводить!
— Вредный ты какой-то стал! — Коклюш взял сигарету и обиженно засопел, прикуривая от непогасшего окурка.
— Пошли, наверное, спать! Посидели весело, хорошо, чего там уже… — Димка опять выматерился, только погромче и полез под тряпку…
— Ох-хо-хо… я то, как раз не виноват в вашем обычном веселье! — донеслось снаружи и кто-то тихонько стал повизгивать… — Ой, мои хорошие, прибежали, унюхали, — голос Коклюша повеселел, — сейчас дам вам покушать… грелки мои мохнатые!
ГЛАВА 29
Петя всегда любил собак! Он был твёрдо уверен в этом! Может, оттого, что в детстве никогда не имел щенка, — не разрешали родители — потомственные медики, достававшие его постоянным вопросом: "руки мыл?"
Он гладил лохматые, пахнущие сыростью тела и вялая благодарность споро реинкарнировалась в любовь. Ему стало стыдно, что когда-то, на заре своего становления и обучения в медицинском, он безжалостно, с треском, резал эти податливые шкуры, с интересом рассматривая то, что было под ними.
— Нет, но я вас действительно любил и люблю! — тихо проворчал Коклюш, отгоняя прочь неуместные воспоминания. — "Конечно, люблю! Ведь сам такой! Такой же свободный и неприхотливый, лохматый, и грязный, и вшивый! — он невесело рассмеялся реалистичности рифмы и подумал: — А, может, зря я тогда отказался?"
Его окунуло в тот мягкий утренний свет, трёхлетней давности, робко пробивающийся сквозь свежую, ещё прохладную листву, и он услышал противное назойливое пение машины, жадно высыпающей себе на спину мусор из железных баков, увидел себя — стоящего поодаль под деревом и досадующего, что не успел нарыть на завтрак объедков.
Он тяжко, надрывно вздохнул и прикрыл глаза…
— Петя! Ты?! — раздалось сбоку, и он не успел отвернуться, краем зрения заметив знакомое лицо. — Вас Пётр зовут? — мужчина, в дорогом костюме, бросив на сиденье какой-то большой иностранной машины — портфель, и забыв закрыть дверцу, подходил ближе… Мусорка и так противно верещала, а тут ещё этот… Коклюш сразу узнал Мотьку — Матвея Лузанова — заводилу, дебошира, но будущего светилу хирургии, как прочили ему все, кто мог себе это позволить! Они учились на параллельных курсах, но состояли в одной компании и, можно сказать, дружили!
Петя был бы рад встрече, ещё как, но… он давно перестал радоваться подобному, стесняясь своего облика, положения, и поражения — по их мнению, в диагнозе их мнения он не сомневался! Когда он видел, что бывший знакомец, приятель, может и более когда-то, отворачивался и проходил мимо, то с облегчением вздыхал. Пётр жил в другом мире, возможно более близком к Богу, скорее всего ближе, — он знал это и чувствовал, но его бывшим… этого было не понять! А объясняться не было ни желания, ни возможности.
— Привет Матюха! — он резко повернулся навстречу приближающемуся другу юности, и его глаз сверкнул вызовом.
— Еп… Петруха… я слышал, но не верил! — Матвей остановился в двух метрах, словно боясь испачкаться. — Как ты мог?
— Долго объяснять! — процедил сквозь зубы Коклюш и посмотрел в сторону.
— Петя, — Матвей шагнул навстречу, — вот… тут у меня… моя визитка, — он достал толстый портмоне и, взяв оттуда тоненькую блестящую пластинку, протянул Коклюшу. — Позвони! Я руковожу одним хитрым НИИ; ты ведь когда-то подавал надежды?! В общем, работу мы тебе найдём, обещаю! Только одно условие: ты зашиваешься! за мой счёт конечно, но лет на пять сразу! — его лицо сморщилось подобием улыбки, скрывая не совсем осознанную виноватость. — Лады?
Коклюш, не глядя, взял бумажку и зажал в кулаке.
— Спасибо, я подумаю… ну а ты как? — он, наконец, поднял глаза до уровня носа старого приятеля.
— Да как?! В заботах весь, не понимаю иногда: зачем всё это?!
— Угу… — промычал Коклюш и снова уставился на кончики своих стоптанных ботинок.
— Ну ладно, извини Петя, спешу… обязательно позвони, обязательно! — Широкая спина Матвея, обтянутая серой, с отливом, материей, исчезла за блестящей обшивкой автомобиля, и тот, тихонько фыркнув, пренебрежительно пукнул в лицо бывшего педиатра выхлопными газами.
Чихнув, Петя разжал кулак, но радость от увиденного стольника баксов, лежащего под визиткой, не подсластила горечи сопоставления, несмотря на уверенность в правильности собственного выбора.
— Суета — сует! Бляха — муха! Даже сам проболтался, что не знает иногда — "зачем"! — Коклюш сунул зелень в носок и подумал: что на такую сумму мог бы приодеться в секонд хенде очень неплохо! Но денег стало жалко, на них можно было купить столько водяры и хавчика! — Э-эх… видно не судьба! Да и кому я нужен, как ни оденься! — громко шмыгнув носом и в стойкой уверенности опустив уголки рта, он направился к обменному пункту…
— Ну и чо, пойдёшь к нему? — Очкарик громко отрыгнул и отложил бутерброд с сыром в сторону.
— Не знаю! Забыл я уже всё! — Коклюш разлил в рюмки водку. — Страшно!
— Да он чё, не понимает что ли?! Иди, дурак, такое бывает раз в жизни! — Очкарик, подняв правой — рюмку, левой опять взялся за бутерброд. — Однозначно!
— Не нужно мне этого уже! Не хочу! Понимаешь? — Коклюш посмотрел почти трезво. — Ничего хорошего в той жизни не вижу: обман сплошной, видимость, суета, бессмысленность и ещё вездесущая злоба! А здесь… особенно, когда уже не стыдно, когда душу выгнал вон, а совесть продал за водку, жить можно! Если бы ещё не доставали косые взгляды глупого обывателя!.. Да, тогда жить можно! Я думаю, что это правильно — быть неприхотливым и нетребовательным, а значит не желать имущества ближнего и т. д. Получается — жить по господним заповедям!
— Бог завещал трудиться в поте лица своего! — Очкарик положил на хлеб две шпротины и, зажмурившись, отправил в рот. — А ты… — проговорил он глухо, тщательно прожёвывая еду, — работать не хочешь, потому и говоришь: что так жить можно!
— Я думаю, что Господь имел в виду другой труд — на себя, на свою семью, чтобы прокормиться, а не самолёты покупать! — огрызнулся Коклюш.
Он, сегодня, как-то осмелел! Очкарик понимал его состояние — хозяин денег — барин! Каждый из них периодически, когда фартило, бывал в шкуре Коклюша, и это было правильно, неправильно было, если не бывал и, в конце концов, по неписанному правилу изгонялся из коллектива!
— Может ты и прав, — вяло соглашался Очкарик, его клонило в сон после сытного закусона и водочки, и спорить было лень.
— Прав, конечно!.. Нет, не пойду, спасибо конечно Матюша, но… поздно! Да ну её — на хрен — вашу жизнь! Не для меня это! Всё, точка! — Налив себе полную рюмку, Петя опрокинул её в мозг, сложил его на руки, руки на стол и, посмотрев красными белками на макушку похрапывающего Очкарика, смежил веки…
Ему снилось, как пачки морфина, омнопона, прамидола стройными рядами, словно солдаты на параде, маршируют, с ампулами наперевес и он грудью восстаёт им навстречу, протягивает руки с услужливо надувшимися венами, будто желая заслонить от них человечество и взять на себя всю тяжесть сладкого страшного кейфа… Поэтому он складывает эти пачки стопочками и относит хорошему дяде, нет, тот сам приходит и забирает — чемоданами, сумками, ящиками, чтобы унести адское зелье, не дать привыкнуть к нему детям; значит — вместо него, перед операцией нужно вколоть детям атропин. Они с дядей делают доброе дело — наркотики не доходят до детей, значит, привыкание им не грозит, значит, меньше вырастет наркоманов! И это — деньги немалые, даже можно сказать: большие! Всё правильно, доброе дело должно хорошо оплачиваться!.. Но вот, вдруг, в его сне… что-то не так… тона становятся чёрными, тяжело давит страхом спину — сбросить не в мочь! Его шестнадцатилетняя дочь — Сонечка… он ясно видит её перетянутую шлангом руку, открытый домашний сейф, знакомую пачку Омнопона на журнальном столике…
— Сонечка — кричит он в ужасе, — Только не ты!
— Почему не я, папа? — Сонечка удивлённо оборачивается, говорит невнятно, — шланг в зубах, мешает ей говорить… — Какой ты жадный, папа, это ведь так приятно, это такое счастье и… вот… о главном забыла сказать: свобода! Свобода! — её улыбка вдруг гаснет, белоснежные зубы чернеют и остервенело грызут шланг… Откуда-то, как в известном анекдоте, появляются охотники с медвежьей шкурой в руках и смеются:
— Зачем гризли, так убили!
— Убили! — плачет Сонечка…
— Убили! — ржут охотники…
— Убили! — кричит Коклюш… и просыпается в холодном поту, рука тянется за недопитой водкой…
— Кого убили? — просыпается Очкарик и с шалым видом тоже шарит рукой по столу… Его глаз проясняется, и он говорит:
