Грэм Грин - Почетный консул
– Могу я чем-нибудь вам помочь, отец мой? – спросил он.
Священник смотрел на него с надеждой, как собака, которой послышалось слово «гулять». Он продвинулся на шаг ближе. Чарли Фортнум вспомнил мальчика с оттопыренными ушами в школе, которого изводил Мейсон. Он пробормотал:
– Простите меня…
За что он просил прощения? За то, что не был американским послом?
– Я знаю, как вам тяжко, – сказал Ривас. – Лежать здесь. Ждать. Может, если бы вы смогли немножко подготовиться… это вас отвлекло бы…
– Вы хотите сказать – исповедаться?
– Да. – Он объяснил: – В чрезвычайных обстоятельствах… даже я…
– Но я не гожусь в кающиеся грешники, отец мой. Я не исповедовался лет тридцать. Во всяком случае, со времени моего первого брака… который и браком-то не был. Лучше займитесь другими.
– Для них я сделал все, что мог.
– После такого долгого перерыва… это невозможно… и нет у меня достаточной веры. Мне было бы стыдно произносить все те благочестивые слова, даже если бы я их и вспомнил.
– Вам не было бы стыдно, если б вы совсем не верили. И слова эти вовсе не нужно произносить вслух. Только совершите обряд покаяния. Молча. Про себя. Этого достаточно. У нас так мало времени. Просто акт покаяния, – уговаривал он, словно просил дать ему денег на обед.
– Но я же говорю, что забыл слова.
Ривас приблизился еще на два шага, словно вдруг обрел не то смелость, не то надежду. Быть может, надежду на то, что ему подадут на кусок хлеба.
– Просто скажите, что вы сожалеете, и постарайтесь это прочувствовать.
– Ну, я о многом жалею, отец. Вот только не насчет виски. – Он поднял бутылку, посмотрел, сколько в ней осталось, и снова поставил на пол. – Жизнь – штука нелегкая. Вот человек и лечится то одним, то другим лекарством.
– Не думайте сейчас о виски. Есть ведь и другое, о чем стоит подумать. Прошу вас просто сказать: я жалею, что нарушал правила.
– А я даже не припомню, какие правила нарушал. Их так много, этих проклятых правил.
– Я тоже нарушал правила, сеньор Фортнум. Но я не жалею, что выбрал Марту. Не жалею, что я здесь, с этими людьми. Вот у меня револьвер… нельзя ведь всю жизнь только помахивать кадилом или кропить святой водой. И все же, если бы здесь был другой священник, я бы сказал ему: да, я сожалею. Сожалею, что не живу в тот век, когда, как видно, было легче соблюдать церковные правила, или в каком-то будущем, когда их то ли изменят, то ли они перестанут быть такими жестокими. Кое-что я могу сказать без натяжки. Может, скажете это и вы. Я жалею, что у меня не хватало терпения. Неудачи вроде нашей – иногда это просто крушение надежды… Пожалуйста… ну разве вы не можете сказать, как вам жаль, что у вас не хватало надежды?
Этот человек явно нуждался в утешении, и Чарли Фортнум утешил его как мог:
– Ну, это я, кажется, мог бы сказать, отец мой.
Отец, отец, отец. Мысленно он повторял это слово. Ему привиделось, как отец сидит возле бара, он тупо смотрит, не узнает его, а сам он лежит на земле, и над ним лошадь. Вот бедняга, подумал он.
Отец Ривас произнес отпущение грехов.
– Пожалуй, – сказал он, – теперь я бы выпил с вами по маленькой.
– Спасибо, отец мой, – откликнулся Чарли Фортнум. – Мне повезло больше, чем вам. Здесь нет никого, кто отпустил бы грехи вам.
– Я видел твоего отца только по нескольку минут в день, – сказал Акуино, – когда мы ходили вокруг двора. Иногда… – Он замолчал, прислушиваясь к громкоговорителю, вещавшему из купы деревьев.
Голос произнес:
– У вас осталось только пятнадцать минут.
– Последняя четверть часа, на мой взгляд, пробежала слишком быстро, – заметил доктор Пларр.
– Неужели они теперь начнут отсчитывать минуты? Я бы хотел, чтобы они дали нам спокойно умереть.
– Расскажи мне еще немного о моем отце.
– Он был хороший старик.
– О чем вы говорили в те минуты, когда бывали вместе? – спросил доктор Пларр.
– У нас никогда не было времени толком поговорить. Рядом всегда был охранник. Он шагал тут же. Твой отец здоровался со мной очень вежливо и ласково – как отец с сыном… а я… ну я, сам понимаешь, очень его уважал. Сперва всегда немного помолчим… знаешь, как это бывает, когда имеешь дело с настоящим caballero. Я ждал, чтобы он заговорил первый. А потом охранник, бывало, закричит на нас и растолкает в разные стороны.
– Его пытали?
– Нет. Во всяком случае, не так, как меня. Людям из ЦРУ это бы не понравилось. Он ведь был англичанин. Все равно пятнадцать лет в полицейской тюрьме – долгая пытка. Легче потерять несколько пальцев.
– Как он выглядел?
– Стариком. Что еще тебе сказать? Ты должен знать, как он выглядел, лучше, чем я.
– В последний раз, когда я его видел, он стариком не был. Жаль, что у меня нет хотя бы фотографии, где он лежит мертвый. Знаешь, такой, какие снимает полиция, чтобы подшить к делу.
– Зрелище было бы не из приятных.
– Зато заполнило бы пробел в памяти. Может, мы и не узнали бы друг друга, если бы ему удалось бежать. И он был бы сейчас здесь, с тобой.
– Волосы у него были совсем седые.
– Таким я его не видел.
– И он очень горбился. Его мучил ревматизм в правой ноге. Можно сказать, что ревматизм его и убил.
– Я помню его совсем другим человеком. Тот был высокий, худой и стройный. Он быстро шел от пристани в Асунсьоне. Только раз обернулся, чтобы нам помахать.
– Странно. Мне он казался невысоким и толстым, и он хромал.
– Я рад, что его не пытали – как тебя.
– Кругом постоянно были охранники, и мне даже не удалось предупредить его насчет нашего плана. Когда время настало – он даже не знал, что охранник подкуплен, – я крикнул ему «беги», а он растерялся. И замешкался. Это промедление да еще и ревматизм…
– Ты сделал все, что мог, Акуино. Никто не виноват.
– Как-то раз я прочитал ему стихотворение, – сказал Акуино, – но, по-моему, он не очень любил стихи. А все равно стихотворение было хорошее. Конечно, о смерти. Оно начиналось так: «Смерть имеет привкус соли…» Знаешь, что он мне как-то сказал? И даже сердито – уж не знаю, на кого он сердился. Он сказал: «Я здесь не страдаю, мне просто скучно. Скучно. Хоть бы бог послал мне немножко страданий». Какие странные слова.
– Кажется, я их понимаю, – сказал доктор Пларр.
– Под конец он настрадался вдоволь, как хотел.
– Да. Под конец ему повезло.
– Что касается меня, я не знал, что такое скука, – сказал Акуино. – Боль знал. Страх. Мне и сейчас страшно. А скуки не знал.
– Может, ты не узнал себя до конца, – заметил доктор Пларр. – Хорошо, когда это происходит в старости, как у моего отца.
Он подумал о матери, коротавшей дни среди фарфоровых попугаев в Буэнос-Айресе или поглощавшей эклеры на калье Флорида; о Маргарите, когда она спала в тщательно зашторенной комнате, а он лежал рядом и рассматривал ее нелюбимое лицо; о Кларе и ребенке, о долгом несбыточном будущем на берегу Параны. Ему казалось, что он уже достиг возраста отца, что он провел в тюрьме столько же лет, сколько отец, а бежать удалось не ему, а отцу.
– У вас осталось десять минут, – произнес громкоговоритель. – Выпустите консула немедленно, затем выходите по одному и руки вверх!
Еще не смолкли эти распоряжения, когда в комнату вошел отец Ривас. Акуино сказал:
– Время почти истекло, позволь мне сейчас его убить. Это не дело для священника.
– Может, они все еще берут нас на пушку.
– Когда мы наверняка это выясним, скорее всего, будет слишком поздно. Янки хорошо обучили этих парашютистов в Панаме. Они действуют быстро.
Доктор Пларр сказал:
– Я выйду поговорить с Пересом.
– Нет, нет, Эдуардо. Это самоубийство. Ты слышал, что сказал Перес. Он не посмотрит даже на белый флаг. Верно, Акуино?
Пабло сказал:
– У нас ничего не выгорело. Выпустите консула.
– Если тот человек пройдет через комнату, я его застрелю, – заявил Акуино, – и всякого, кто станет ему помогать… даже тебя, Пабло.
– Тогда они убьют нас всех, – сказала Марта. – Если он умрет, мы все умрем.
– Это им, во всяком случае, надолго запомнится.
– Machismo! – сказал доктор Пларр. – Опять ваш проклятый дурацкий machismo. Леон, я должен что-то сделать для бедняги, который там лежит. Если я поговорю с Пересом…
– Что ты можешь ему предложить?
– Если он согласится продлить свой срок, вы согласитесь продлить ваш?
– Что это даст?
– Он все же британский консул. Британское правительство…
– Всего лишь почетный консул, Эдуардо. Ты сам не раз нам это объяснял.
– Но ты согласишься, если Перес…
– Да, соглашусь, но не думаю, чтобы Перес… Может, он не даст тебе даже рта раскрыть.
– Я думаю, даст. Мы с ним были приятелями.
На память доктору Пларру пришел речной плес, бескрайний лес до горизонта и Перес, решительно шагающий с одного мокрого бревна на другое навстречу группке людей, где его ждал убийца. Это мои люди, сказал тогда Перес.
– Для полицейского Перес не такой уж плохой человек.
