Константин Шеметов - Ослик Иисуса Христа
Странное дело – в Юго-Восточной Азии участились ураганы и землетрясения. Зарядили дожди, приплыли цунами. Биологи зарегистрировали массовую (и не исследованную ранее) миграцию животных.
Зато черепашки с острова Ниас в Индонезии («Знала бы – не совалась», роман Лобачёвой) заметно поутихли. Редко какая черепашка теперь уплывала в Шри-Ланку (на верную гибель). Складывалось впечатление, что черепашки наконец прозрели, да было поздно. Они притаились и будто дожидались своей участи. Хотя, можно и по-другому: черепашки сохраняли спокойствие, демонстрируя тем самым сформировавшийся навык к смирению. Какая разница, как погибнуть, думали животные: быть съеденными тамильцами или умереть от гигантской волны? В действительности падение Апофиса и впрямь грозило мощнейшим цунами у берегов Индонезии. Да и у других берегов тоже.
Подобно черепашкам с острова Ниас, не особенно переживали по поводу Апофиса и наши друзья-астронавты. Правда, в отличие от черепашек, русских или венесуэльцев (в каждом из которых и до сих пор жил Уго Чавес, если верить официальным СМИ) друзья не стали дожидаться астероида и собирались на Марс.
Никакой Уго в них не жил, и единственное, что связывало их теперь с Землёй – гравитация. Да и какое им, в сущности, дело до Земли? Теперь уже поздно. Они и без того сделали всё, что в их силах. Взять хотя бы Ослика. Уж он точно старался. Главной его заботой как раз и было сделать так, чтобы никто никуда не улетал. Чтобы и мысли не возникало бежать (здесь хорошо: есть чем гордиться, кого любить и так далее). Не вышло.
Вот друзья и развлекались, устроившись у костра на Танэгасима под звёздным небом, наслаждаясь сладким картофелем и тунцом с арахисом и зелёным перцем.
Накануне Ингрид закончила четвёртую (и последнюю) часть рукописи Генри Ослика и теперь с нетерпением ждала объяснений. Некоторые места действительно нуждались в комментариях.
Во-первых, неясно, кто писал. В отличие от трёх предыдущих частей эта явно выпадала – и по стилю, и по образу мысли. Стиль уж точно не соответствовал Ослику (насколько вообще стиль может соответствовать писателю). Известны случаи (и их немало), когда писатель намеренно играл со стилями – и пойми ж ты, что к чему. Взять хотя бы Гари (Ромен Гари, он же Эмиль Ажар) или Дэвида Лоджа (в «Думают» он предстал, в том числе, и как мастер перевоплощения), не говоря уже о Джулиане Барнсе: его «Попугая» («Попугай Флобера») как ни крути – не сопоставишь с «Записками из Лондона», к примеру, а тем более с «Любовью и так далее».
Столь же неожиданно воспринималась и чётвёртая часть Генриной рукописи под названием «Ослик Иисуса Христа» (с подзаголовком «Общая теория счастья»). Короче, Ингрид усомнилась в авторстве. Ей мнился подвох.
А во-вторых, тема. Текст представлял собой весьма квалифицированный анализ истории христианства. Библейские сюжеты, вариации, ссылки. Но дело даже не в этом. Странным, а подчас и шокирующим выглядело само повествование. Изложение велось от имени ослицы, знакомой нам по Новому Завету, на которую (а заодно и на молодого осла) залез Иисус Христос (Мф. 21:1–7). Залез – и залез (казалось бы, что такого?), да не тут-то было. Рассказчица (ослица) предстаёт чуть ли не учёным-теологом. Она дотошно исследует проблему (почему она? что движет Иисусом? последствия) и предлагает версии.
Одна из версий и вовсе запредельна. Автор, по сути, предлагает свой вариант Святого Писания, как если бы Иисус Христос прибыл в Иерусалим пешком, а не въехал на ослице с осликом. За унижением животных, как известно, «пророк из Назарета галилейского» учинил и серию погромов. Вот что пишет об этом Матфей в Евангелии: «И вошёл Иисус в храм Божий, и выгнал всех продающих и покупающих в храме, и опрокинул столы меновщиков и скамьи продающих голубей» (Мф. 21:12–13).
Так что и голубям досталось. «Не потому ли, – вдруг подумала Ингрид, – Ослик не мешкая спас Маркуса в аэропорту, да и вообще с состраданием относился к животным?»
Может, и так. Что же до четвёртой части – текст воспринимался легко, но вместе с тем и наводил на размышления. Размышления серьёзные, и чем дальше, тем более мрачные: не залезь Иисус на ослицу с осликом, глядишь, и Библия была бы другой, и в голове у обывателя заискрилась бы мысль – светлая, в меру рациональная и уж, конечно, не покорная оскорблению, а свободная и разумная.
Да, так и оказалось: автор не Генри. Текст сочинила Наташа Лобачёва, а под «ослицей» она предполагала даже не столько образ животного (прилюдно униженного будущим всеобщим любимцем), сколько невинных людей по всему миру, регулярно подвергающихся насилию власти (и той же церкви). Со слов Генри, Наташа призналась также, что работала над текстом во многом благодаря Ослику (одной фамилии уже было бы достаточно – прекрасная аллюзия), воодушевлённая любовью к нему и, конечно, из солидарности (тут вам – и женское начало, и мужское, если хотите).
Хотим. Текст изобиловал рисунками на полях и ссылками на «Историю мира в 10½ главах» Джулиана Барнса. Ссылки касались в основном первой главы («Безбилетник»), где изложение идёт от имени личинки древоточца (лат. cossidae). Личинка «незаконно» проникла на Ноев ковчег и с ужасом наблюдает за происходящим: Ной – настоящий деспот, его окружение ничтожно, а животным и вовсе не позавидуешь (большинство видов съедено).
Почему Лобачёва? Признаться, Генри и сам был удивлён. Хотя, что удивляться? Они не раз обсуждали его планы на книгу, а позже и саму рукопись. Наташа явно увлеклась сюжетом, да и нахохоталась вдоволь. Ей нравился ироничный стиль, а встречаясь теперь с Генри, она то и дело напевала французскую песенку про бедного ослика (в вольной интерпретации):
Наш бедный ослик болен —Болят у него ушки.Наташка ему сшилаПрекрасные подушки.
Узнав о «подушках», Ингрид и сама улыбнулась.
В исходном варианте за подушками следовали воротничок, кружева, фланелевая куртка (болит у него грудка) – да чего там только не следовало! Что же до песенки – песенка Ингрид тоже нравилась. «Бедного ослика» ей напевала бабушка в детстве, а юная Ренар слушала и представляла все эти красочные наряды, сшитые для ослика, и мечтала о таких же. Особое любопытство у неё вызывали «штанишки» с «подтяжками» (болят у него ляжки), изготовленные в конце композиции, из-за чего ей хотелось слушать песенку ещё и ещё.
С другой стороны, Ослик и рад был: Наташа действительно постаралась. Текст вышел на славу, он бы так не смог.
«Зато он смог написать картину», – подумала Ренар. Холст под названием «Ослик Иисуса Христа» (часть IV) вполне удачно совместил в себе и сюжет Лобачёвой, и мытарства самого Генри (начиная от идеи изменить сознание униженных до, в сущности, безрадостного финала: человека изменяют обстоятельства, а не человек).
Довольно топорная, но чрезвычайно яркая работа, полная аллегории и эмоций. Созданная из множества фрагментов, она «читалась», что удивительно, и так, и сяк. Фрагменты образовывали и единое целое, и жили сами по себе. Ещё одна «история мира», в некотором смысле, где зрителю предоставлена возможность выбора: будет ли он связывать фрагменты между собой или ему достаточно взглянуть на каждый по отдельности и забыть.
Ингрид попыталась связать, и что ж?
В правой части холста и примерно чуть ниже середины она наткнулась на пустое пространство, издали напоминающее дорогу при въезде в город с картины Фредерика Базиля «Королевский порт Эгес-Морте». Участок размером с пачку сигарет словно ждал своего часа. Словно кто-то и правду должен был явиться и дорисовать наконец этот отсутствующий элемент, явив нам развязку.
По признанию самой Лобачёвой работа над текстом доставила ей огромное удовольствие. По сути, пока писала, она переживала (вновь и вновь) любовь к Генри. Неразделённую, но полную обстоятельств, которые собственно и сформировали Наташу такой, какой мы и узнали её.
В последний день их пребывания на Танэгасима пошёл дождь. Но шёл он недолго: вскоре выглянуло солнце и показалась радуга. Над океаном будто поставили холст, и художник приступил к делу. Радуга же перекинулась от горизонта и прямо к мольберту – рисуй сколько хочешь. Воображение вообще, как мнилось Ингрид, предполагает наиболее широкий выбор красок из всех известных.
– И неизвестных, – добавил Ослик. Они как раз вышли к морю и слушали волны, держась за руки и что-то там воображая.
После прекрасной ночи со сладким картофелем, японским виски и сексом («…нам надо заняться любовью, от этого нам всем станет лучше», Мишель Уэльбек, «Лансароте») «марсиане» проснулись лишь к полудню и тут же отправились на восток к скалистому берегу.
Радуга ещё светилась, воображаемый художник водил кистью (туда-сюда, мольберт покачивался), а друзья-астронавты – и за мольбертом смотрели, и «понемногу хуели» (как сказала бы Собака Софи), предвкушая прощание с родной планетой и долгий перелёт на Марс.
