Юрий Алкин - Мат
Майкл остановился.
— Слушай, — Алан спустился к нему и сказал уже тише: — А вот как у нас тут с запиской… У тебя бывало, так чтобы кто-то шантажировал?
— Я не даю поводов к шантажу, — Майкл смотрел на него, словно ожидая чего-то.
Алекс тоже говорил, что он не давал, — хотел было сказать Алан, но на такое язык уже не повернулся.
— Ну а если ты повода не давал, а все равно кто-то пытается?
— А что пытаться, когда повода нет? — Глаза Майкла смотрели с усмешкой. — Пусть пытается, если времени не жаль. Знаешь, теперь уже я не понимаю, о чем ты.
— Да понимаешь ты все, — не выдержал Алан. — Если жить кто-то не дает… Без повода. Так бывало? Чтобы… ну чтобы как-то выйти из ситуации надо было… выжить.
— Выжить, — медленно повторил Майкл. — Ты с этим осторожно. Привыкнешь выживать — забудешь, как жить.
Однажды, много миллионов лет назад, оставляя на твердых колючках клочья шерсти и волоча искромсанную перебитую ногу, неслась через древний мохнатый лес обезьяна. Тяжело, с присвистом дыша, она роняла в густую траву тяжелые капли крови и бежала все медленнее и медленнее. Временами она затравленно озиралась назад. Там, среди увитых ядовито-зеленым вьюном исполинских стволов, мелькала полосатая шкура. Обладатель шкуры неутомимо и неуклонно догонял обезьяну, и хотя та, вереща и подвывая, продвигалась вперед, расстояние между ними сокращалось. Обезьяна сама уже не помнила, как ей удалось вырваться в первый раз, но хорошо помнила другое: надо бежать, пока можешь. И она бежала.
И все же она была обречена. Не прошло и минуты, а стальные когти уже впились в ее спину, и над судорожно напрягшимся затылком хищно распахнулась кровавая пасть. Но в этот момент что-то произошло. Вместо победного рыка по изумленному лесу разнеслось жалобное басистое мяуканье. Страшные когти неожиданно втянулись, и получившая свободу обезьяна рванулась вперед. Она даже не оглянулась и так никогда и не узнала, что именно приключилось с хозяином леса. Быть может, его лапа случайно попала в опасную незаметную трещину. Или в пылу охоты он не обратил внимания на летящую сверху ветку — обезьяна не раз видела эти опасные трухлявые палки, ломающиеся под тяжестью седых клочьев мха.
Что бы ни произошло за ее спиной, это осталось далеко позади. А с ней осталось кое-что другое: шрамы и навечно искалеченная нога. И страх. До конца своих дней она помнила кромсающие спину когти и деловитое нетерпеливое сопение. Момент, когда она еще жила, но уже была обречена. Момент полнейшего бессилия. И тягучий страх этого момента остался в ней и слепыми отголосками, смешавшись с тысячами страхов тысяч других обезьян, много миллионов лет спустя поселился в их потомках. Хотя началось это все, конечно, не с обезьян, а гораздо раньше — с бегущих, ползущих, как угодно удирающих от неизбежного конца всевозможных существ. Накапливаясь капля по капле, поколение за поколением, их ужас оседал в генах, проникал в каждую клетку, пропитывал насквозь мозг. И когда возник человек, этот ужас был уже намертво впечатан в его сознание.
От кого бы мы его ни унаследовали, это — наш главный страх. Страх перед бессилием. Страх того момента, когда ты еще жив, но уже беспомощен. Когда ты все понимаешь, но ничего, абсолютно ничего не можешь поделать. Когда ты беспомощен перед болезнью, увечьем, чьей-то пастью, катастрофой, обстоятельствами, перед болью, перед страданиями. И самое главное — перед другими людьми. Перед их злом, пытками, побоями, издевательствами. Перед звериной жестокостью толпы, выбравшей себе человеческую жертву. Перед убийцами и садистами, расстрелами и лагерями, равнодушными исполнителями приказов и изощряющимися палачами. Перед людьми. Потому ничто и никто не причиняет людям больше страданий, чем они сами.
В какой-то момент тоскливый ужас жертвы породил свою крайнюю противоположность, которая позволила повзрослевшей обезьяне хоть как-то уживаться с ним. Ее истоки давно затерялись в лабиринтах эволюции, и, неведомая животным, она обрела свою независимую и страшную жизнь. Она давно перестала быть защитным средством, щитом, реакцией. Она вырвалась на волю и, не зная преград, заставила человека слепо служить ей, думая, что служит он себе. Противоположность, ставшая самоцелью, единственным смыслом существования для многих, ядом, пропитавшим любое общество и любую группу людей. Породившая, в свою очередь, новую разновидность бессильного, навсегда калечащего страха — страха перед бездушной системой, построенной людьми. Притягивающая сильнее наркотика, не знающая границ, вечно требующая поклонения и обожания. Напяливающая на себя разноцветные одежды, прикрывающаяся тысячами красивых лозунгов, меняющаяся, но никогда не умирающая. И имя этой противоположности — Власть.
Глава девятая
— А вы знаете, что, когда в восемьдесят девятом году в Польше выбирали президента, в голосовании участвовало примерно пятьсот депутатов парламента? — непонятно к чему объявил Крис.
— И что с того? — поинтересовался Алекс. — Алан, будь добр, салфетку передай, пожалуйста.
— А то, что будущий президент Ярузельский при таком немалом количестве людей победил с перевесом в… — Крис умолк. — Будут предположения?
— Сорок? — предположила Джоан.
— Двадцать три? — уменьшил ставку Пол.
— Один голос, — торжественно сказал Крис. — Из пятисот.
— Впечатляет, — согласился Роберт. — А в чем мораль?
— В том, что каждый голос важен, — вместо Криса отозвалась Джоан.
— Именно, — согласился Крис. — Тем более что нас здесь не пятьсот, а всего одиннадцать. А ставки… — он оглянулся на сидящего за отдельным столом Кларка с сопровождением. — Короче, надо очень крепко думать.
— Ну, пошли, подумаем, — согласился, вставая Алекс. — Все уже вроде поели.
— Генерал Ярузельский, — сказал Майкл, — пробыл на своем президентском посту чуть больше года.
Он опустил чашку с кофе на стол и посмотрел на Криса.
— Его избрали летом, а уже в следующем декабре, мягко говоря, попросили уйти. Так что здесь может быть не одна мораль.
Рассаживались долго. Сначала все заняли свои, ставшие привычными места, затем Джоан сказала, что ей отчего-то слишком мешает яркое солнце, и попросила Кевина с ней поменяться. Кевин, как истинный джентльмен, согласился, но не успел он пересесть, как Пол вскочил и начал перебирать свободные стулья в поисках «чего-нибудь нескрипучего». Вся троица наблюдателей со снисходительным интересом следила за этими манипуляциями из своего угла. Эд, как обычно, записывал. Наконец все были готовы.
— Приступим, — провозгласил Крис, привычно взваливая на себя обязанности ведущего. — Джоан, ты готова к роли Фемиды?
— Почту за честь, — изящно склонила голову Джоан. — Если, разумеется, никто другой не хочет.
Все было, как несколько дней назад. Весело шуршали бумажки под рукой Джоан, добродушно ехидничал Пол, вставлял свои прямолинейные четкие комментарии Алекс. Солнце щедро поливало выступающих, и одна за другой светившиеся золотистым сиянием фигуры выходили и говорили о том, чего они хотят — или не хотят — добиться.
Впрочем, при ближайшем рассмотрении сходство с прошлым тончало, а затем и вовсе улетучивалось. Несколько дней назад Алан редко отводил взгляд от выступающих, разве что для того, чтобы посмотреть в сторону Джоан. А сегодня он больше изучал покачивающиеся лодки за окном, чем говоривших перед ним людей. На Джоан же он не смотрел вовсе. Что же до Джоан, то она хотя и продолжала являть собой самое чарующее зрелище, но иногда на ее лице появлялось непреклонное жесткое выражение.
Росс три дня назад никогда не упускал случая задать вопрос или высказать свое мнение. Теперь же он только молча улыбался, странно поводя головой и изредка оглаживая волосы. А порой улыбка стекала с его лица, словно толстый слой грима с лица коверного после продолжительного выступления. И тогда выступали под ней усталость и равнодушие. Брендон в первые дни совсем не хмурился, а теперь глядел по большей части недоверчиво. Кевин же непривычно часто кивал, как бы одобряя каждое второе слово и изредка поглядывая на невозмутимую Стеллу. Да и сам Крис, сохранив свою оживленную непосредственность, что-то однозначно растерял за эти дни. Нет-нет да и проглядывала в его словах и жестах какая-то натужность, словно хотелось ему сказать: «Ладно, вы бывайте, а я пойду». Но ничего такого он не говорил, и выступления текли.
Собственно, ни выступать, ни, тем более, слушать никому особо не хотелось. Это стало ясно еще вчера, там, на причале. «Все уже друг друга знаем, как облупленные, — сказал тогда Брендон. — Только время зря терять». «Или хотя бы о деле говорить, — прибавил Пол. — Кого теперь это все волнует?» «О деле пока нельзя», — возразила Джоан. «Замаскируем. Лучше, чем день впустую тратить»… «Успеем еще»… Спор даже не успел толком разгореться когда Майкл произнес одну фразу, которая до сих пор незримо витала над ними. «Они могут признать результаты недействительными, если заподозрят, что мы знаем». Так что речи текли. Более того, для того чтобы не вызывать излишних подозрений, Стелла попросила Пола и Майкла проголосовать. «Ну, кто вообще поверит, что вы добровольно отказались, не зная, о чем речь?» — сказала она. И они согласились.
