Александр Проханов - Скорость тьмы
— Хорошо бы упокоится на этом погосте, где-нибудь рядом с хранительницей. Чтобы она берегла твои вечные сны, и березы роняли на твою могилу выпавших из гнезда воронят.
Ему стало больно, словно она завещала ему место своего погребения. Он подумал, что случится день, когда он снова увидит эту гранитную плиту, оградку с посеребренными завитками, увидит высеченное на камне лицо, прочитает странное имя «Жизнь», не увидев года рождения и смерти.
Они прошли сквозь кладбище, вышли за каменную изгородь. И с вершины холма открылось море, необъятный разлив с летучими разводами ветра и серебряной рябью, блеском невидимого отраженного солнца и голубыми лучами из-за белой тучи. Здесь было ветряно, свежо. Ольга Дмитриевна зачарованно смотрела вдаль, поводила плечами, не находя защиты от ветра. Он подошел к ней сзади и обнял. Она прижалась к нему. Он тихо целовал ее волосы, касался губами теплого затылка, чувствовал, как дышит она в его объятьях. Казалось, погост плывет среди бескрайних вод с зелеными парусами берез, населенный незримыми пассажирами. Под водами лежала райская страна Молода, прибежище усопших. Задумчивая перевозчица с каменным лицом направляла ковчег в чертог вечной жизни. И они, еще не шагнувшие на этот ковчег, еще живые и теплые, любящие друг друга, дорожащие хрупкими прикосновениями и тихими поцелуями, провожали уплывающих вдаль.
— Мне здесь спокойно, — повторила она.
В небе, над синей тучей, созданный из прозрачных лучей и водяных отражений, летучей пыльцы и стеклянного воздуха, возник крест. Радужный, туманный, пернатый, он реял над русским простором, как ниспосланное знамение. Ольга Дмитриевна шевелила губами, словно целовала этот ниспосланный с неба крест, благословлявший и напутствующий.
Звоны возникли впереди желтоватой колокольней, серо-желтой линялой церковью, рассыпанными вдоль дороги домами и аллеей старых тополей, в конце которой блестело и переливалось море. Тополя вместе с дорогой приближались к самой воде, исчезали у берега, и казалось, они убегают под воду, и там, в туманной глубине, невидимые, высятся высокие деревья, длится проложенная среди них колея, и кто-то сидит на телеге, погоняет лошадь, а над ним солнечная водная поверхность, с разводами и зыбкими кругами.
Они оставили машину возле церковной ограды, за которой было много молодого бурьяна, несколько могильных крестов. В открытые двери храма легкой птичьей походкой пробежала женщина в черной, до земли, юбке, неся накрытую тканью корзину. Мимо, толкая перед собой одноколесную тачку, прошел мужчина в свитере и резиновых сапогах. В тачке лежал ворох зеленоватых рыбачьих сетей. У берега, куда направлялся рыбак, слышался стук моторки. Лодка с черной фигуркой, оставляя пенистую дугу, уходила в разлив. Из церкви вышли две женщины. Одна, тучная, на раздутых ногах, опираясь на грубые костыли, с одутловатым измученным лицом, в облачении богомолки. Вторая, моложе, в грубых башмаках странницы, в черном платке, из-под которого торчал острый нос. На сухом пожелтелом лице тонкой черточкой сжались губы. Она поддерживала хромающую подругу. Обе медленно спустились с крыльца, вышли за церковную ограду.
— Скажите, пожалуйста, где отец Павел живет? — спросила Ольга Дмитриевна, когда женщины с ней поравнялись.
— Там, в конце села у самой воды, — махнула рукой остроносая, — Мы тоже туда идем.
— Господи, хоть бы батюшка принял нас. А то второй раз приезжаем. Он, когда очень плох, людей к себе не пускает. Сегодня, говорят, ему полегчало. Бог даст, приложимся к его рученьке. — Обе выглядели утомленными долгой дорогой, изнурены хворями, но в их лицах, как светлое облачко, светилась надежда.
Ратников и Ольга Дмитриевна, опережая медленную пару, направились по улице, вдоль косых домов и утлых заборов, за которыми иногда слышался крик петуха или блеяние козы. Ольга Дмитриевна озирала эту сохраненную, не затопленную кромку райской страны Молоды, над которой не сомкнулись воды. Видно рай погрузился в пучину, там каждое дерево, каждый храм, каждый предмет были окружены прозрачным сиянием, каждый житель носил вокруг головы нимб. Здесь же святость земли улетучилась, мир поблек и погас, и нигде, ни на лицах, ни на кровлях не виделось светящихся озарений.
Они приблизились к маленькой темной избушке, притулившейся на круче, над самым морем. Она напоминала скорее деревенскую баню, чем жилье. Крыша желтела от лишайников, венцы почернели, словно их прокоптили. Забор, седой от старости, покосился, и за ним, налегая на тес, сочно зеленели деревья, цвела яблоня, осыпая на улицу белый пепел лепестков. Вдоль забора стояли две длинных скамьи. На них поместились странники, явившиеся к старцу за духовной помощью. Все усталые и печальные, изведенные дальней дорогой, хворостями, неурядицами и огорчениями, с робкой надеждой на облегчение, с выражением бесконечного терпения и покорности. Все были усыпаны лепестками опавших цветов. Ратников и Ольга Дмитриевна присели на свободное место, среди кульков и дорожных кошелок.
— Отец Павел принимает? — спросил Ратников, отчужденно оглядывая унылых людей, жалея Ольгу Дмитриевну, причислившую себя к этой бедной и убогой очереди.
— Вы, родненькие, поздно пришли. Должно, не попадете сегодня, — вздохнула плоскогрудая женщина в долгополой юбке, из-под которой виднелись истоптанные, грубые башмаки. — Уже час, поди, у батюшки человек сидит. А все не отпускает батюшка.
Ратникову было неуютно и странно среди этих выцветших лиц, бессильно опущенным рук, потухших глаз, словно он находился в очереди безнадежно больных, уповающих на последнюю случайность исцеления. На скамейке тихонько переговаривались — пожилая женщина с синими мелкими глазками и другая, с бурачного цвета щеками, сплошь покрытыми воспаленной экземой.
— У нас в Ярославле живет одна продавщица, — говорила синеглазка с певучими интонациями сказочницы, — Такая была румяная, сдобная, как творог с вареньем. Стала чахнуть, чернеть, будто в ней червь завелся. Стала, как тень, по стеночке ходит. Обращалась к врачам, свечки в церкви ставила, к знахарям ее водили. Худеет, тощает, червь ее пьет. На какую-то операцию, страшную, смертную, ее повели. И прежде чем лечь под нож, один врач, человек не молодой и верующий, сказал ей: «Операция тебя не спасет. Опухоль почти всю тебя съела. Попробуй, доберись до отца Павла, может, он поможет». Она поехала в Звоны, едва жива. Принял ее батюшка, ни о чем не спрашивал. Только сказал: «На-ка, попей водички из моря. Вода святая, в ней Богородица искупалась. Пей с верой, и исцелишься». Дал ей бутыль с водой, поцеловал и отправил. Она по ложечке воду пила, молилась Богородице, и опять стала белеть, полнеть. Стала, как прежде, кровь с молоком. Вся болезня ее ушла, — синеглазая сказительница поджала сморщенные губки, как если бы сама была причастна к чудесному исцелению, и ее сказ не подвергался сомнению.
К избушке тем временем подошли две странницы, — на костылях, и та, что ее сопровождала. Обе перекрестились на покосившийся домик. Неловко уселись на край скамьи, отирая платками лица. На обеих тут же посыпались белые лепестки яблони, словно бесшумно ставили пепельную мету.
— А у нас в Тутаеве была одна вдова, у которой сын шибко пил. Все добро спустил, шифер с крыши продал, у матери пенсию отнимал, бил больно, — тучная, с бурачной экземой, паломница делилась своими сведениями о чудодейственном старце. — Ни милиция, ни медицина, ничто не помогало. Вся в синяках, в слезах шла по улице: «Хоть бы Господь тебя прибрал, нету моей мочи». Поехала просить помощи у отца Павла. Вошла к нему в келейку, упала на колени: «Батюшка, помоги»! Он ее поднял, посмотрел на нее и так тихо и сказал: «Аннушка, не проси ничего у Бога. Он тебя услышал, поезжай домой». Вернулась в Тутаев, и узнает, что сын ее умер, опился паленой водки. Батюшка имя ее угадал, и про сына узнал. Будто ему ангел весть принес, — она вздохнула больным сиплым вздохом, как вздыхает иногда в темноте большая печальная лошадь.
— А вот еще какое было, — заговорила синеглазка, словно соревновалась с соседкой в своей особой осведомленности, — Московские ребята, которые грабили и убивали, бандиты, одно слово, напали на банк и много денег оттуда вынесли, а кассиров поубивали. Мучит их, видно, совесть, что кровь пролили, и решили они батюшке Павлу денег привести, чтобы на эти деньги церковь отремонтировали и бедным помогли. Приезжают к батюшке и перед ним мешок денег кладут. «Так и так, люди мы верующие, дарим на ремонт храма». А он им говорит: «Чтой-то у вас в мешке, клюкву, что ли, привезли. Красное каплет». Они глядь, а мешок кровью сочится. Бухнулись они в ноги и во всем покаялись. А он им говорит: «Отдайте деньги женам и детям тех, кого поубивали. И идите властям сдавайтесь. Может, вам и будет от Бога прощение». Бандиты эти деньги забрали, отдали тем, кому батюшка велел. А сами явились в милицию и во всем признались, добровольно в тюрьму пошли.
