Александр Галкин - "Болваны"
Изо дня в день последние месяцы он во всех видел врагов. Любой взгляд, особенно брошенный женщинами, он трактовал как косой взгляд, как едва скрываемую насмешку. Он ненавидел себя, свое лицо, мешковатый вид, даже пальто и пушкинскую шляпу. Дорога в институт сделалась для него путем на Голгофу. Приближаясь к институтскому забору, он начинал дрожать, дергаться, его поташнивало, кололо сердце. Чтобы прийти в себя, он принимался курить сигарету за сигаретой, и ему отчасти удавалось прервать эту дрожь, скрыть от других, что с ним происходит. Ни Птицын, ни Кукес, ни Голицын ничего не замечали. Однажды, когда он около института ждал Лизу Чайкину и нервно курил, ему представилось, будто его нет в теле, а тело, которое курит и топочет ногами от холода, не его тело. Он же сам, истинный, словно пушинка, вылетевшая из взбитой подушки на свободу; одурев от радости, она на мгновение подскочила кверху, к потолку, но потом принялась медленно падать по дуге, сжимая амплитуду своих колебаний и обреченно приближаясь к полу.
Лунин вдруг почувствовал, что у него нет корней. Его ноги не стоят на земле. Он только видит их на снегу, косолапые и в неуклюжих ботинках. Самое страшное, что и души у него как будто нет. Эта летающая на ветру пушинка - разве душа? К тому же он все предельно ясно осознает. Если бы он раздвоился, то это, по крайней мере, было бы понятно: типичная шизофрения! Но ведь он не собирался раздваиваться, он просто-напросто расчленял себя на срезы, вовсе не желая собирать разрозненные части заново. Эти мертвые сочленения рук, ног, затылка, груди и живота были сами по себе, а он - сам по себе. Никто не хотел друг друга знать: ни он свое тело, ни тело - его. Надо было выбирать одно из двух. И он сделал неправильный выбор: он выбрал тело без души. Душа отлетела, а может, исчезла, а может, ее вообще не было, этой души. Тело стало тяжелым, грузным, мучительным. Оно болело и страдало, хотя никакой болезни у Лунина не проявлялось: ни температуры, ни давления, ни кашля, даже насморка и то не было. Он как никогда был здоров и тем не менее хуже, чем тогда, он себя в жизни не чувствовал. Он стал бросаться на маман и тетку. Они решили, что он перезанимался, устал, ублажали его и терпеливо сносили агрессию и капризы. Он признался, что болен. Сначала они не поняли, потом до них с трудом дошло то, что он пытался косноязычно передать. Тетка забила во все колокола, кому-то дала в лапу. Миша сходил к студенческому психиатру - Анатолию Борисовичу Абрамовичу. Тот дал ему направление и велел звонить в клинику Восьмого марта, ждать, когда там освободится койка и подойдет Мишина очередь.
Знакомство с дурдомом началось с приемного отделения. Громадная бесформенная бабища, величиной с секвойю и Дашу Шмабель, с лицом, похожим на задницу, прикрикнула на Мишу Лунина, заставила его снять штаны и взяла у него мазок из задницы; это называлось то ли Каном, то ли Зако-Витебским - одним словом, какая-то еврейская штучка на сифилис. Потом его отправили в палату.
Палата была огромная - на двенадцать коек, поставленных в два ряда. Во времена боярыни Морозовой в этом зале, скорей всего, проходили ассамблеи, Пётр отрезал боярам бороды, курил трубку и пил аршад, поощряя боярынь танцевать экосез. Отдельные койки пустовали. Миша поздоровался с двумя алкоголиками, которые не удосужились ответить на его приветствие, но продолжали лежать, устремив тупой и безразличный взгляд в потолок; ему кивнул благостный тщедушный старичок с клочковатой бородой, похожий на шизофреника, и угрюмый парень, сверстник Миши Лунина, может, чуть-чуть постарше. Когда Миша вошел в палату, старичок в одном шерстяном носке, свесив ноги с койки и сложив ладони перед собой в молитвенном жесте, виновато улыбаясь, что-то очень быстро, как будто боясь не успеть, шептал про себя. Лунину показалось, что старичок видит напротив своей койки кого-то вполне реального и пытается перед ним оправдаться, а тот, невидимый собеседник, ругает его почем зря. Все сумасшествие старичка, которого почему-то все звали, как мальчишку, - Эдик, сводилось к поездке в трамвае от Таганки до Калитников. Он садился часов в пять утра в первый трамвай на конечной остановке, занимал всегда одно и то же место в уголке справа и целый день ездил по маршруту туда-сюда, твердя наизусть молитвы из месяцеслова. Об этом Лунин узнал много дней спустя, когда стал своим.
У стены, в углу, ворочался и стонал Авдотья Никитична. Поначалу Миша не понял, кто перед ним, хотя что-то знакомое в лице промелькнуло. Потом ему объяснили: "Это Авдотья Никитична". - "Та самая, что вместе с Вероникой Маврикиевной?" - не поверил Миша. "Ну да, артист Борис Владимиров. У него хронический запой. Перед тобой лежала, выписалась недавно Неёлова из "Современника"". - "Марина Неёлова?" - опять как дурак переспросил Лунин (Миша испытывал священный трепет перед известными людьми, над чем не раз смеялся Птицын). "Она, она! У нас здесь в психушке одни знаменитости! Знатная психушка!" Этот разговор происходил в сортире.
2.
- Момент!
Врач с аппетитом допивал свой кофе. Лунину тоже страшно захотелось кофе. Почему бы врачу не предложить и ему чашечку? Это было бы мило с его стороны и весьма кстати. Пойло, которое нянечки приносили по утрам, именуя его то какао, то кефиром, то чаем, Лунин тут же выливал в раковину, бывшую у него под боком, рядом с кроватью.
Врач вызвал Лунина на беседу только на третий день после поступления. Это беспокоило и обижало Лунина. Впрочем, необходимость адаптироваться в новых условиях отвлекала Лунина от досады на врачей, нисколько им не интересовавшихся.
Врач был толстый брюнет, кудрявый на висках и затылке, но с обнаженным высоким лбом, облысевшим до самой макушки. Его гладкие, чисто выбритые, иссиня-черные, немного обвислые щеки лоснились и переливались на свету.
Лунину показалось, что психиатр принадлежал к тому распространенному типу людей, которые интересуются только собственной персоной, чрезвычайно довольны собой и ничуть не сомневаются, что весь мир существует исключительно для них. Резкий запах одеколона, исходивший от психиатра, только утвердил Лунина в его первом впечатлении.
- Присаживайтесь! - бросил он Лунину пронзительным тенором и стал копаться в шкафу с бумагами. - Как вы сказали: Дунин? А... простите... Лунин! Минуточку...
Он не сразу нашел карточку Лунина (она лежала отложенной на шкафу), быстро пролистал ее там же, у шкафа, помычал, пошлепал толстыми губами, прихватил с подоконника из пачки несколько чистых листов и уселся за стол, по другую сторону которого уже сидел Миша Лунин.
- Познакомимся. Зовут меня Тимур Аркадьевич... Богоявленский. Я буду вести вашу болезнь, - продиктовал он пухлыми пунцовыми губами, после чего звонко ими чмокнул. Видимо, это было знаком законченной мысли и конца связи.
Лунин решил, что ему представляться нет никакой надобности: его медицинская карта лежала в руках Богоявленского. Притом Лунин ясно видел, что этому врачу, сложившему в стопочку листы белой бумаги, совершенно до лампочки его имя.
- Ну-с? Какие жалобы? - возобновил оборванную связь психиатр.
Пока Миша сосредоточивался на ответе, Богоявленский по диагонали еще раз проглядел Мишину медицинскую карту: что же там о Лунине писал Абрамович. При сравнении двух психиатров, которых Лунину довелось увидеть в своей жизни, Абрамович сильно уступал Богоявленскому в солидности и представительности. По сравнению с Богоявленским Абрамович выглядел как сморщенный гриб-дождевик, в простонародье называемый "дедушкин табак". Ранней осенью в Ивантеевке Лунин любил давить этот "дедушкин табак" сапогом, так чтобы тот шипел и дымился неопрятным желтым дымом. Абрамович был серым, маленьким, тщедушным, сутулым евреем в очках. Правое плечо он опускал заметно ниже левого и, когда писал, весь мелко-мелко подрагивал от седых волосков на лысине до ляжек. И все-таки в Абрамовиче (так, по крайней мере, казалось Лунину) было что-то человеческое, а в Богоявленском этого человеческого даже не ночевало.
- Вам очень повезло, что вы попали к Анатолию Борисычу Абрамовичу... Это первоклассный специалист... Итак? Что вас беспокоит?
- В физическом плане? Или духовном?- уточнил Миша.
- И в том и в другом. Ну, давайте начнем с духовного...
- Смысл жизни!
- Что-что-что? - удивился Богоявленский.
- Точнее сказать, отсутствие смысла жизни!
- Что ж! - хмыкнул психиатр. - По крайней мере, оригинально! Поясните поподробней!
- С некоторых пор я не понимаю, зачем нужно жить. И вообще, что значит жить? Не умирать? Обеспечивать существование белковых тел, как сказал Энгельс?.. Смерти я боюсь! Да и кто ее не боится?! И умирать не хочу... Но жить просто так... Автоматически... как робот... Не понимаю этого...
- Вы делали попытки покончить самоубийством? - перебил Лунина психиатр.
- Нет, никогда.
- Так в чем же дело? Чем вас не устраивает наша жизнь?
- В ней нет любви. Она враждебна человеку. По-моему, жизнь всеми правдами и неправдами хочет человека уничтожить... Все мечты, надежды, упования - всё она проглатывает и пожирает, как рыба-пиранья. Человек остается ни с чем. Если он сам кого-то любит, то не любят его. Ему хочется быть суперменом, красавцем, а он ничтожная букашка, "маленький человек" с мерзкой физиономией... в зеркале... В него хочется плюнуть и растереть...
