Роман Сенчин - Любовь, или Не такие, как все (сборник)

Так я узнал, что моя бабушка и дедушка не были расписаны.

Дед. Если есть любовь, штамп не нужен.

Так я узнал, что у дедушки и бабушки была любовь. Кто бы мог подумать.

Внук. Дедушка, я тебя очень прошу. Вспомни телефон, пожалуйста. Или вспомни – куда ты его записал.

Дед. Голова! Ничего не помню.

Внук. Я понимаю, это сложно. Постарайся. Если вспомнишь, я дам тебе четыре димедрола и целую пачку родедорма.

Дед. А!

Это «А!» означало, что дед отказался от вознаграждения. Невероятно.

На следующий день дед разбудил меня в восемь утра. Он был уже одет в свой лучший костюм.

Дед. Я буду в районе рынка, что-нибудь надо купить?

Я еще толком не проснулся.

Внук. Купи помидоров и чеснок.

Деда не было три часа. Он вернулся уставший, но оживленный. Чеснок он забыл купить, но купил помидоры, клубнику и кусок свинины на кости.

Внук. Де, рынок же близко. Почему ты так долго?

Дед. Не получалось.

Внук. Не получалось что?

Дед. Не работает.

Внук. Кто не работает?

Но еще до того, как дед показал характерный жест, страшная правда дошла для меня.

Внук. Ты был у Фиры Борисовны?

Еще в детстве я подслушал разговор взрослых о страшной женщине, живущей в районе рынка. Из того разговора я запомнил, что женщина имела неудачную оперную карьеру и большие планы на Константина Семеновича, то есть на дедушку.

Дед. Совсем глухая. Я говорю ей: «Фира, помнишь меня?» А она: «Ваня!» «Я не Ваня, я Костя!» Совсем глухая.

Внук. Де. Я тебя очень прошу. Не ходи больше к Фире Борисовне…

Дед. Двести двадцать четыре сорок.

Внук. Двести двадцать четыре сорок?

Дед. Дальше пока не получается вспомнить.

В то время киевские телефонные номера еще были семизначными. Значит, оставались неизвестными всего две цифры. Две цифры – это всего лишь сто комбинаций. Сто раз набрать телефонный номер и спросить Олю – это вполне посильная задача для влюбленного дембеля.

Внук. Дед, проси что хочешь.

Дед. Разруби мне косточку. Хочу бульон сварить.

Я наточил топорик, который нашел за кроватью, и разрубил толстую свиную кость. Дед сварил абсолютно недиетический бульон и засыпал в него зелень.

Дед. Не смотри, еще не готово.

Внук. Может, посолить?

Дед. Солить в конце. Сходи лучше за квасом. Завтра обещают за тридцать.

Когда я вернулся с бидоном холодного кваса, стол в большой комнате был застелен скатертью. Посередине стояла большая дымящаяся супница.

Дед. Хорошо бы сейчас коньячку.

Я послушно пошел в комнату родителей. Ключ от бара лежал на третьем томе «Народного искусства Венгрии».

Дед. За последние две цифры!

Внук. За будущее не пьют.

Дед. Кто сказал такую глупость?

После обеда я перенес к деду в комнату свой бобинный магнитофон, чтобы он послушал записи Паторжинского. Пленка два раза рвалась, но я склеил ее ацетоном. Потом дед подарил мне готовальню, а я заменил батарейки в его фонарике. Потом мы посмотрели старые газеты с сообщением о полете Гагарина. Потом играли в дурака, потом болели за «Динамо Киев».

Дед. А ты знаешь, что я Шаляпина видел? Когда до войны ездил во Францию за торсионами. Правда, оказалось, что французские никуда не годятся. Разрушаются при минимальных боковых нагрузках. Мы потом разработали специальный компенсатор…

Внук. Расскажи про Шаляпина.

Но дед не успел рассказать про Шаляпина. Он вспомнил.

Дед. Я вспомнил. Двести двадцать четыре сорок восемьдесят семь.

Внук. Повтори, я запишу.

Я записал.

Внук. Восемьдесят семь.

Потом я принес деду, как обещал, полпачки родедорма. Димедрола, правда, я дал только одну таблетку. Димедрол плохо сочетается с алкоголем.

К Фире Борисовне дедушка больше не ходил. Он прожил еще долго и сломал шейку бедра только в год смерти принцессы Дианы.

А на Оле я так и не женился. Она говорила «бегим купаться».

Елена Нестерина

Пафнуша

Так, как умел доставать поэт Пафнутьев, научиться невозможно. Удивительное дело: он был навязчивым, но не был противным. Может быть, я жестоко ошибаюсь и на самом деле все было совершенно иначе, но пусть на это безобидное создание не поднимались ни рука, ни нога не только участников литературного процесса и процесса обучения участию в этом процессе, но и самого отмороженного и злобного гопника.

– Брат, брат, а можно я тут с тобой посижу?..

– Брат, а давай я тебе стихи почитаю?..

– Сестра, сестра, послушай мое стихотворение…

Стихи он начинал читать неожиданно. Только предложил – и уже читает. Ясные, светло-прозрачные, как глаза самого Пафнутьева. Не все было слышно, читал он тихо, но упорно. Стихи, жившие в его голове, просились быть высказанными.

Обидеть поэта каждый может. И поэтов в Литературном институте было много, большую часть этих поэтов на самом деле хотелось как-нибудь обидеть, но они не доставали так, как Пафнуша, которого или не замечали, или аккуратно шикали на него, или, как, например, добрые девочки с первых парт, вежливо выслушивали. На самом деле стихи правда хотелось дослушать, но всегда они звучали так не вовремя, так не вовремя… Какие-то строчки сохранялись в памяти, я недавно забила в поиск его фамилию – пишет, он пишет, стихи выложены в Сети. Воцерковился, профессия связана с верой. С верой, с верой, и себе он верен. Светлое ты создание…

Чаще всего поэта Пафнутьева видели пьяным. Он учился на несколько курсов старше нас, так что там, где он пил, редко бывали мы. Но порой Пафнуша возникал и на наших веселых сборищах, поэт прозаику – лучший драматург.

Он не падал и не валялся, не участвовал в драках и дебошах; не носился с детскими воплями по коридорам, не лазил по пожарной лестнице и не гулял с нами по крыше; не пытался выйти в окно на лыжах и не выбрасывал огнетушителей на головы беспечных прохожих, чем грешили другие поэты.

Не просил. Кроме как почитать стихи и пообщаться, он ничего не просил. Наливали – пил.

В чем он ходил в теплое время года, я не помню, но в холодное – с осени до весны он всегда был в прямом черном пальто из драпа. Такие пальто носили в советские времена. Пальто еле сходилось на Пафнуше, но всегда было застегнуто, пусть даже и через одну пуговицу. Оно обтягивало фигуру плотного невысокого поэта. И шапка! Пафнуша ходил в круглой кроличьей ушанке, которая держалась только на самой маковке. И что ему грела – непонятно. Часто он ронял ее с головы, споткнувшись или столкнувшись с кем-нибудь. Но шапка неизменно поднималась с пола, куда бы ни укатилась, кем-нибудь отыскивалась, возвращалась поэту, хлоп – на месте!

Душа сжималась от того, какой он милый и какой ненужный. Как-то мы решили провести пару лекций в кафе через дорогу, поэтому, пока преподаватель не вошел в аудиторию, надо было грамотно проскочить по коридору, не нарваться на мадам из деканата. И тут – раз! – из-под лестницы появляется фигура в перепачканном побелкой пальто, светлые глаза пристально смотрят из-под круглого лба с прилипшими белыми волосенками. Невинная бороденка поповича, общая благостность.

Ну вот и стоп.

– Сестра, сестра, а ты Анну не видела?

Меня и нескольких девочек с нашего курса Пафнуша выделил себе для вопроса про Анну. В Анну он был влюблен. Анна училась с нами – добрая девочка с первых парт. Видела я Анну или нет, я часто не помнила, с моей козырной последней парты не всегда видно, кто там есть в первых рядах.

Отвечаю, что не знаю. Не верит. Действительно, как можно не видеть Анну?

– Да ты сходи сам посмотри, есть она или нет!

– Не могу.

– Понимаю. Мы пойдем?

– Сестра, сестра, я ее люблю.

– Это хорошо, это здорово. Нам идти надо, там Светлана Викторовна…

– Ну ты послушай…

И стихи. Без всякой подготовки стихи. Сестра и сестра оглядываются и мучаются, вот уже преподаватель прошел мимо, видел нас, теперь стыдно убегать с его лекции, спасибо тебе, добрый Пафнуша. Хоть ты и не ходячая совесть, но вот неловко теперь, из-за тебя неловко. И преподаватель видел.