Роман Канушкин - Дети Робинзона Крузо
— Какая прелестная, — проворковала юная девушка, обращаясь к своему спутнику. — Не знаешь, кто это?
— Не знаю, — отозвался тот. — Какая-то певица или модель.
— Актриса, — подсказал Икс. — Она была актрисой. Это Одри Хепберн.
Парочка посмотрела на него с недоверием и настороженно улыбнулась. В общем, все как обычно, никаких новостей с фронта. Икс тогда подумал, что если Миха когда-нибудь снова появится в его жизни, то вот для него весьма милый подарок. Презент. Миха появился и принес презент с собой. И ничего милого в этом не оказалось.
— А ты даже не пожелтела и не обтрепалась, — проговорил Икс, выпуская струю дыма. — Черт побери, даже не пожелтела.
Вот уже некоторое время Икс смотрел на фотографию Одри Хепберн. Он смотрел на нее напряженно и зачарованно. Дело в том, что, по Михиному утверждению, это была та самая фотография (новенькая, как будто только что купленная в магазине милой и необязательной утвари «Красный куб»), которую почти четверть века назад они вынесли из немецкого дома.
— Ты хранил ее все это время?
Миха кивнул.
— И никому ничего не говорил?
— О чем? О чем было говорить?
— Ну, ведь...
— Он мне тогда успел сказать, что я должен ее сохранить. Только мы, вроде как, не знаем, было ли это на самом деле.
— А ты что думаешь?
— По поводу «на самом деле»? — Миха улыбнулся. — Не смеши, Икс. Каждый из нас знает, как все произошло. И пусть оно касается лишь нас троих, но так оно и было.
Икс боязливо протянул руку к карточке. Перевернул. На обороте размашистыми и также вовсе не стершимися буквами было написано: «Все — берег. Но вечно зовет море». Икс, по ставшей уже доброй традиции, облизал губы и хрипло произнес:
— Ты когда это написал? Про берег?
Миха посмотрел на него внимательно, пожал плечами:
— Эта надпись там была. С самого начала.
У Икса быстро застучало сердце, а в голове словно поднялся рой пчел, вызывая странное ощущение дежа вю. Вот так некоторое время назад он не знал, что это — темные линии или белая горячка все же настигла его, и он лежит под капельницей в палате для душевнобольных.
— Мне она понравилась, — сказал Миха. — Потом я выяснил, что это строчка из немецкого поэта...
— Годфрид Бенн, — еле слышно произнес Икс.
— Да.
Рой пчел в голове. Они поднялись и, возможно, вот-вот начнут жалить.
Миха посмотрел на Икса обеспокоенно, затем привстал и вдруг обнял его. Крепко. И Икс почувствовал, что сил у него почти не осталось.
— Старик, ну-ка, прекрати! Успокойся, — попросил Миха, все так же не разнимая рук, словно они по-прежнему детские друзья или пьяны до сантиментов, или (Икс с трудом удержался, чтобы истерично не хихикнуть) пара любовничков. — Мы тогда много чего выдумали про эту фотографию. И... это и моя вина. Но эта надпись — просто поэтическая строчка...
— Не просто, — почти упрямо заявил Икс, высвобождаясь. — Может, тогда так оно и было. Но не сейчас. — Икс плотно сжал губы и посмотрел в окно, где, укрытая тьмой, стояла стена магазина Синдбада, затем промолвил: — Мне тоже есть что тебе рассказать. — Он кивнул, глядя на Миху, и устало повторил. — Может, тогда так оно и было. Тогда, но не сейчас.
III.Джонсон давно уже был рациональным человеком. Вернее, он полагал, что оставался таким всегда. Ему было наплевать на черных котов и на то, что если пришлось вернуться, следует посмотреть в зеркало и высунуть язык. Он не стучал по деревяшкам и не сплевывал трижды через левое плечо; не заморачивался над водой из трухлявого пня и над встреченными женщинами с полными ведрами; не впадал в истерию, если видел во сне свадьбу, как и в эйфорию, если натыкался там же на похороны; у него, конечно, были любимые вещи, как британский пиджак с замшевыми налокотниками, и Джонсон многого добился благодаря собственному трудолюбию и упорству, но вовсе не с британским пиджаком он связывал свои удачи, как и не с его отсутствием — случавшиеся промахи. Да, Джонсон давно уже оставался абсолютно рациональным человеком. Так и было. До сегодняшнего дня.
Сегодня по просьбе своего старого друга Михи-Лимонада он передал ему флейту. Уж так вышло. И вернувшись домой, вдруг ощутил некоторый дискомфорт. Сначала сей факт даже почти позабавил: ну подумаешь, остался без флейты...
впервые
— Вот чертов выдумщик! — пробормотал Джонсон, глядя во тьму за своими широкими панорамными окнами. Глядя в эту самую тьму, Джонсон с удивлением обнаружил, что впервые за много лет чувствует себя незащищенным.
Потом он снова начал прокручивать в голове все, что рассказал Миха и что ему предстояло сделать.
— Выдумщик. Флейту ему давай...— попытался взбодриться Джонсон, отогнать от себя это липкое и все более назойливое ощущение дискомфорта.
Он мог бы отказаться — от всего этого попахивает паранойей. Перечеркнуть нечто как несущественное и закрыть тему. Но в глубине души Джонсон знал, что ни от чего отказаться уже не сможет. Раковины, в которых они провели все это время, казались такими надежными, что они почти забыли, как зло воет ветер там, снаружи, в открытом мире.
— Смотри, как злобно смотрит камень, — ухмыльнулся Джонсон и добавил: — Чертов кретин!
Он не без интереса бросил взгляд на бар с элитным крепким пойлом (одновременно почему-то ощущая запах любимых духов жены) — это для гостей: вот уже много лет он не пил ничего больше и крепче стаканчика сухого красного вина за обедом.
В их доме бывает много гостей, особенно у жены. Кстати, как называются эти ее любимые духи?
Джонсон провел пальцем по границе между корнями когда-то густых кучерявых волос и голой кожей лба: никаких тем уже не закрыть. И ни от чего не отказаться.
— Видимо, вода будет очень холодной, — обронил Джонсон неожиданно дрогнувшим голосом.
Джонсон осмотрел свой притихший дом, прошелся взглядом по широкой лестнице вверх, где в угловой спальне второго этажа давно уже видит сны женщина, с которой он много лет прожил в счастливом браке. Как все-таки называются эти духи?
— Ведь они нам тогда все объяснили, — пробормотал Джонсон, немного удивляясь ярости и акценту на слове «они».
Джонсон еще смотрел на спальни второго этажа. Волны внезапной тоски теперь накатывали все чаще.
— Зачем тормошить прошлое? А?!
Он должен вспомнить, как называются ее духи. Прежде чем волны внезапной тоски и незащищенность перерастут во что-то другое. Во что-то очень похожее на самую настоящую панику.
III.Они им тогда все объяснили.
Они вообще оказались мастерами на всякого рода объяснения.
Да и само это «они» оказалось весьма хорошим объяснением, весьма полным и успокаивающим, как инъекция в дурдоме.
И как это бывает с инъекциями, потом многое стирается в памяти. Ты просто находишься под действием препарата, как овощ, баклажан, например, и только помнишь первый укол. Это удивительно, но даже баклажан, наверное, помнит в своих овощных снах. Ведь он когда-то был семечкой, и в поисках солнца знал, что ему делать, рос, отзываясь на могучий зов солнечной влаги, тянулся вверх, пока не застыл на грядке, вполне довольный собой.
***Первый укол им сделали на следующий день после железнодорожной катастрофы, на следующий день после того, как пропал Будда.
***— Ребятки, вы твердите одно и то же, и по-моему, напрасно отнимаете мое время, — взгляд следователя становился то строгим и колючим, то понимающе-ласковым.
— Да, но все было так, как мы говорим! — всхлипнул Джонсон.
— Почему вы нам не верите? — вскинулся Миха.
— Да потому, что вы несете какую-то ахинею! — следователь, который, видимо, решил быть «два в одном» — и злым, и добрым одновременно, начал терять терпение. — Полную ахинею! Какой немецкий дом? Кого забрал? Какая мама Мия?! Знают ее все, городскую сумасшедшую, но не так же вообще... Думайте, что говорите! Будда-Шмудда... Он со сборной нашей ехал в Москву, с борцами, в одном вагоне,
(пацанчик этот белобрысенький с нами в одном купе ехал, на верхней полке, мы только чай начали пить, когда все случилось, ну... когда поезд сошел с рельсов)
а с капитаном команды даже в одном купе. Как маленькие дети, честное слово, фантазеры... Лет-то вам уже по сколько?
— Двенадцать, — лепечет Икс. Он почему-то выглядит самым перепуганным.
— Вот именно! У нас серьезная проблема: пропал ребенок. Реальная проблема, а вы — дом его забрал, дом его забрал! — Следователь начал кривляться, некрасиво сложив губы, и Джонсон почему-то подумал о чем-то странном: как, наверное, неприятно быть ребенком этого человека. — Вы мешаете следствию своими дурацкими фантазиями, понимаете, да?!
Икс словно автоматически кивает. Миха смотрит на него с изумлением, потом произносит:
