Йоханнес Зиммель - Любовь — всего лишь слово

— Да.

— У него никогда не должно быть ни малейшего доказательства. Пусть это будет моя забота. Он никогда ни в чем нас не уличит. Я его знаю. Он производит впечатление супермена, правда?

— Да.

— Но у него есть свои слабости. Я знаю их. Он вовсе не супермен — поверь мне. Их вообще не бывает. Я жила жизнью шл… — прости! Но я знаю мужчин. Меня уже никто не проведет. Поэтому я и не люблю больше мужчин. Что вовсе не означает, что мужчины мне не нужны.

Значит, все-таки шлюха? Ну и что? Ну, а если?.. Мне-то, собственно, что?

— Тебе все ясно? — Она тоже немного перепила, и сейчас это заметно.

Сколько времени требуется маклеру, чтобы доложить о приобретениях? В самом ли деле Энрико протрезвел? А господин Лорд — он, что, совершенно трезв?

— Так тебе, значит, все ясно?

— Абсолютно.

Конечно же, у нас будет настоящая любовь! Конечно же, будет!

— Прими-ка лучше сама пилюльку.

— Да, ты прав.

Она лезет в кармашек платья, глотает таблетку и залпом выпивает свой бокал. Ее глаза начинают гореть.

— Мне должно быть стыдно, не так ли?

— Почему?

— На двенадцать лет старше тебя. И к тому же шлюха.

— Не произноси это слово.

— Ах, Боже ты мой, какой ты сердитый!

— Ты не шлюха!

— А кто же тогда? Как тогда называть такую, как я?

— Прекрати.

— Хорошо оставим это. Знаешь ли ты, я чувствую себя совсем молоденькой, когда ты со мной?

— Ты и так молодая женщина.

— Да? Женщина тридцати трех лет.

— Ну и?

— Не было бы никаких «ну и», если бы тебе не был двадцать один. Это безумие! Но я уже ничего не могу с этим поделать. Я хочу тебя. И только об этом и думаю. Знаешь, с каких пор?

— С каких?

— С тех пор как ты сказал мне в больнице: «Ты — это все, что у меня есть на этом свете, и все, во что я верю, и все, что я люблю». Этим ты свел меня с ума. Потому что еще ни один мужчина не говорил мне такого! — Ее лицо приближается ко мне, все ближе и ближе ее рот. Я уже чувствую ее дыхание, когда она говорит. — Завтра в три в башне?

— Завтра в три.

— Поцелуй меня.

Платье у нее задралось, и я вижу ее красивые ноги. Глубокий вырез ее платья, ее кошачье лицо, глаза, которые уже полуприкрылись. Ее большой рот. В этот момент для меня уже все — хоть трава не расти! Я протягиваю руки, чтобы обнять ее и поцеловать, но слышу какой-то шум.

Мы молниеносно отстраняемся друг от друга. В гостиную входит господин Лео с кофейным сервизом на подносе. Он улыбается.

— Вы что забыли, что перед тем как войти, положено постучать?

— Я стучал, милостивая государыня. Милостивая государыня и господин Мансфельд, должно быть, не слышали, — говорит слуга Лео и начинает расставлять сервиз на мраморном столе. — Наверное, в камине слишком громко трещали дрова, — поясняет он при этом.

Поверх его склонившейся над столом головы мы смотрим друг на друга — Верена и я, — и тут вдруг мне приходит в голову нечто такое, о чем мне неудобно писать — настолько сентиментальным и слащавым это может показаться. Но я все равно скажу об этом, потому что это должна быть честная книга. Итак, я вдруг с предельной ясностью осознаю: Верена будет единственной настоящей любовью в моей жизни. И я буду в ее жизни единственной настоящей любовью. После нашей любви у нас уже больше ничего не будет. Ни у нее. Ни у меня. Уже ничего.

23

Этой ночью очень тепло.

Когда я в половине второго вхожу в свою виллу, все уже спит. В другой раз я бы сам посмеялся и над собой, и над тем, что я сейчас делаю. Я беру в своей комнате бумагу и карандаш, достаю из прикроватной тумбочки карманный фонарик. Затем иду на балкон, включаю фонарик и сажусь на скамейку. Фонарик вешаю на гвоздь. Его свет падает на блокнот, лежащий у меня на коленях.

Как сказала Верена сегодня вечером? «Любовь — всего лишь слово».

Итак, любовь — всего лишь слово?

Любовь?

Любовь — это все. Это все. Все.

И вот я, дурачок-романтик, сижу и вывожу на первом листе: «ЛЮБОВЬ — ВСЕГО ЛИШЬ СЛОВО». Роман.

И на втором листе: ПЕРВАЯ ГЛАВА. Это было совсем просто.

А что дальше? С чего начать? С какого события? И тут все просто. Я начну с самого начала. С того, как я прилетел в аэропорт Рейн-Майн. Я пишу:

Прямо не знаешь, смеяться или плакать, но всякий раз, когда я возвращаюсь в Германию, начинается один и тот же спектакль. И так уже семь лет подряд. Неужто за все это время господа из таможни так и не смогли усвоить, что человек, который значится в розыске и подлежит немедленному аресту, — не я, а мой чертов папаша. Он — а не я…

Что-то меня отвлекает: Я поднимаю голову. Над темными кронами деревьев виднеется белая вилла Манфреда Лорда. В одном из окон вспыхивает огонек: раз, еще раз, длинный сигнал, опять длинный, короткий, длинный, короткий.

Верена! Она увидела свет моего фонарика.

Д… О… Б… Р… О… Й… Н… О… Ч… И… Д… О… Р… О… Г… О… Й — передает она морзянкой.

«Доброй ночи, дорогая», — отвечаю ей я.

После этого на меня нападает такая сентиментальность, что я уже едва могу дописать до конца фразу. Я гашу свой фонарик. И в вилле наверху тоже гаснет свет.

Она сказала, что любовь — всего лишь слово. Она сказала, что она шлюха. Я ей возражал. Но возражать было вовсе не обязательно. И все же! Разве шлюхе так и суждено всю жизнь оставаться шлюхой? Разве шлюха не может полюбить? Разве она не может измениться? Она сказала, что никогда не полюбит мужчину, потому что хорошо знает мужчин. А знает ли она их? Действительно ли она никогда не полюбит? Всегда ли человек следует своим собственным жизненным правилам? Я думаю, что на самом деле никто так не жаждет любви, как она.

Она, которая пытается доказать себе самой и мне, что любовь — всего лишь слово…

На цыпочках я возвращаюсь в дом. В одной из комнат еще горит свет. Я вижу это, потому что верх двери этой комнаты стеклянный. Бесшумно подхожу к двери. Это комната господина Хертериха, нашего воспитателя. В рубашке он неподвижно сидит на кровати, опустив голову и обхватив ее руками. Он производит впечатление полнейшей, абсолютнейшей безнадежности.

Вот так же наверняка по всему свету в своих комнатах сидят мужчины, которые не достигли своей цели, которые хотели больше, чем смогли, которые потерпели крушение из-за того, что называется «силой обстоятельств».

У всех у них была цель! Прекрасная, высокая, гуманная. Многие годы они боролись за ее осуществление, жертвовали своим здоровьем, шли наперекор фактам. А что потом? Потом настал день, когда они признали поражение и смирились. Почему они сдались? Собственная неспособность и осознание этой неспособности. Собственные ошибки. Семья. Дети. Нехватка денег. Слишком много взятых на себя обязательств. Увлечение алкоголем. Они впустую потратили свое время и свою жизнь. Теперь они поняли это. Теперь у них была полнейшая ясность: ничего уже больше не изменится до самой могилы.

Я думаю, что вовсе не нужно дожить до старости, чтобы прийти к такой ясности. Некоторых жизнь ломает очень рано, как вот того, что сидит передо мной, спрятав лицо в ладонях, потерянно, одиноко, без шансов на удачу. Наверняка ведь и господин Хертерих когда-то мечтал стать новым Песталоцци и облагодетельствовать человечество. Теперь он все знает и понимает. Он не станет новым Песталоцци, он не облагодетельствует человечество. Он вообще ничем не станет. Он будет кочевать из одной школы в другую, подвергаясь издевательствам со стороны тысяч таких, как Али, — беззащитный, с мизерной зарплатой, бедно одетый, мало кем уважаемый, никем не уважаемый.

Я тихонько пробираюсь в свою комнату. Придется ли когда-нибудь и мне признать, что я никогда не смогу стать писателем — никогда, никогда, никогда? А если придется, то сколько времени потребуется, чтобы я это осознал? Будет ли это сразу после вот этой, первой моей, книги?

После одиннадцатой?

Когда?

Четвертая глава

1

На следующее утро после вечера у господина Манфреда Лорда у меня трещит голова, опухшие глаза, и ничего не лезет в горло. Ханзи, сидящему рядом со мной, это абсолютно безразлично. Кажется, он вообще не замечает, что мне плохо и что я не притрагиваюсь к еде, а только пью кофе. Торопясь и давясь (чтобы успеть) он рассказывает мне последние сплетни:

— Али выбил Джузеппе два зуба. Джузеппе лежит в кровати. Это случилось после урока Закона Божьего.

— Когда?

Ханзи заливается кудахтающим смехом.

— Ты же знаешь, что Али набожен на все двести процентов, а Джузеппе прямо настоящий коммунист. Так вот, слушай. Наш священник рассказал про Адама и Еву. Как реагирует Джузеппе?

После урока он расскрывает свою пасть и заявляет на своем фантастическом немецко-английском языке: «Не могу поверить, что от двух человек, не важно с каким цветом кожи, произошло так много людей разного цвета кожи и разных рас». Не успел он это сказать, как к нему подскочил Али и выбил ему два зуба. Мы все стояли рядом. Вообще-то это было нечестно со стороны Али, потому что Джузеппе такой тощий и хилый, а Али такой отожравшийся и крепкий. Кисмет[89]! Сейчас Джузеппе лежит в постели. Приходил врач…