Йоханнес Зиммель - Любовь — всего лишь слово
Такие вот вещи говорит Манфред Лорд, в камине потрескивают дрова, тускло поблескивают старые картины и громадный гобелен, а коньяк («Fine Napoleon 1911» прочел я на этикетке), серебряные подсвечники, Веренины украшения, громадные ковры, стенные панели из красного дерева — все они могли бы быть слушателями, если б могли. Вероятно, он прав — господин Манфред Лорд — в своих рассуждениях. Однако, если он прав, то люди, у которых нет «Fine Napoleon», серебряных подсвечников, дорогих украшений, ковров и вилл, почувствуют конец экономического чуда быстрее, чем он и ему подобные.
Эта мысль настолько беспокоит меня, что я поднимаюсь, чтобы на минуточку исчезнуть.
Верена собирается показать мне, где туалет, но ее улыбающийся муж уже встал (знает ли он что-нибудь, чувствует, подозревает?) и провожает меня через холл до нужной двери.
В туалете я вынимаю из кармана маленький бумажный сверточек, который мне, прощаясь, сунула в руку Эвелин. Это кусочек марципана, завернутый в клочок бумаги. Кусочек того марципана, что я ей подарил!
На бумажке написано кривыми, пляшущими буквами (Верена говорила мне, что Эвелин уже умеет писать): «Дорогой дядя Мансфельт. Пожалуйста, сделай то, что ты говорил. Помоги маме и мне. Это очень нужно. Твоя Эвелин».
21
Спустив марципан и бумажку в унитаз, я возвращаюсь в гостиную.
Здесь все по-прежнему. Манфред Лорд разглагольствует, остальные слушают. Он говорит о деньгах, но все его фразы двусмысленны. Он говорит:
— Вы должны остерегаться, Энрико. Очень остерегаться!
Еще он говорит:
— Ваш отец, Оливер, мой друг. Друзья моих друзей — и мои друзья. Вы хотите быть моим другом?
— Мой отец мне не друг, господин Лорд.
На это он снисходительно улыбается, подобно доктору Фраю, нашему учителю истории, когда ученик дал неверный ответ, и говорит:
— Разве мы не можем, несмотря на это, стать друзьями?
Я кручу в руке свой большой пузатый бокал с коньяком, понимая, что надо отвечать и как можно скорее, а он уже продолжает:
— Человеку нужны друзья, вы это со временем поймете. Итак? Согласны?
— Согласен, — говорю я.
А что мне оставалось — сказать ему «нет»?
«Помоги маме и мне. Это очень нужно…»
Манфред Лорд снова наполняет бокалы.
— За дружбу между всеми нами, — говорит он с сияющей улыбкой.
Мне нужно следить за собой, потому что коньяк уже сильно ударил мне в голову. Я не могу много пить. По-видимому, и Энрико Саббадини — тоже. Что с ним — этим пижончиком? А Манфред Лорд? Не задумал ли он споить нас? Видимо, да. Он хочет поглядеть, как мы себя поведем тогда, что станем делать и говорить.
Его улыбка. Его обаяние. Его превосходство…
— Еще коньячку, Оливер?
— Нет, я за рулем.
— Подумаешь, ехать-то всего ничего! — и он снова наполняет наши бокалы. Господин Саббадини уже наклюкался. — Энрико переночует у нас.
Удивительно держится Верена. Она пьет и пьет, а по ней ничего не заметно. Совершенно ничего! Это вроде бы опять говорит за то, что она была барменшей или чем-то в этом роде. Но она ей не была и быть не могла. Теперь я знаю ее достаточно долго, чтобы не только ощущать тайну ее жизни, но и быть уверенным, что эта тайна существует. Пусть у нее была сотня мужчин. Пусть хоть тысячу раз назовет себя шлюхой. Но эта женщина с ее вечным страхом перед нищетой равна своему мужу по происхождению. Нет, она даже выше его! Ее семья, видимо, была более знатной, чем его, потому что…
Но что это? Или я уже так пьян? А, может быть, я думал вслух? Конечно же, нет. Просто, видимо, Манфреда Лорда посетили те же мысли, что и меня, потому что он целует Верене руку и говорит:
— Ты давно уже не выглядела так чудесно, как сегодня вечером, дорогая…
10 часов.
11 часов.
Одиннадцать тридцать.
Все вокруг слегка вращается. Я к такому не привык. Энрико в разговоре постоянно повторяется, как все пьяные, не замечая этого. Он смешон. Когда он только наговорится? Нужно поскорее убираться отсюда! Достаточно еще одной рюмки, и я могу встать и заявить, что люблю Верену!
— Еще один, последний глоточек, дорогой Оливер?
Мы уже перешли на шампанское.
— Нет, нет, я…
— Да бросьте вы! Лео сварит нам крепкого кофе, и весь хмель как рукой снимет. Итак, за здоровье нашей чудесной, очаровательной хозяйки!
И мы пьем за Верену, которая и в самом деле необычайно хороша в этот вечер, а она улыбается, но при этом, как и всегда, ее черные, громадные глаза остаются серьезными.
Вдруг я чувствую ее руку в своей. В моей ладони остается маленькая беленькая пилюлька. Я глотаю ее со следующим глотком шампанского. Никто ничего не замечает. В тот же момент мне кажется, что за моими глазными яблоками взрывается атомная бомба. Потом мне становится невыносимо жарко, и я чувствую, как под крахмальной сорочкой по груди струится пот. Затем у меня начинается такое головокружение, что я боюсь выпасть из кресла. После чего чувствую, что протрезвел. Почти совсем протрезвел. Во всяком случае голова у меня теперь ясная.
22
В полночь появляется слуга Лео.
— Звонят из Рима, сударь.
Пятидесятилетний мужчина пружинисто вскакивает.
— Мой маклер! Он докладывает о сегодняшних приобретениях. Пойдемте со мной, Энрико. Лео, переключите телефон на библиотеку.
— Слушаюсь, милостивый государь.
Лорд снова целует Верене руку.
— Извини, дорогая, мы удалимся на пару минут. Оливер составит тебе компанию. — И обращаясь ко мне: — Сожалею, но, как говорится, дела идут не так, как раньше. Надо вертеться. Пошли, Энрико!
Тот следует за ним быстрым и достаточно твердым шагом. Буквально на глазах он почти что протрезвел. Ведь речь-то идет о деньгах!
Дверь за ними захлопывается.
Мы одни. Верена и я. Мы смотрим друга на друга.
— Спасибо тебе, Господи, — говорит она.
— За что?
— За то, что он оставил нас одних — по крайней мере на пару минут. — Верена сидит на диване у камина, а я в кресле. Она придвигается ко мне, и я снова чувствую запах ландышей, аромат ее кожи.
— Они могут вернуться в любой момент…
— Сейчас у них разговор об акциях. Обычно это надолго.
Ее глаза! Ее глаза! Никогда еще я не видал таких глаз. Она разговаривает со мной шепотом, ее лицо совсем рядом с моим, оба наших лица освещены мерцающим пламенем камина.
— Я с ним порвала.
— С кем?
— С Энрико.
— Что?
Ее хрипловатый голос. Ее близость. Аромат ландышей.
— Тебе помогла пилюлька?
— Да. Спасибо. Очень.
— Он хочет споить тебя. И Энрико тоже. Он циник. Он заметил, что я порвала с Энрико…
— Разве он знал?
— Нет, но чувствовал! Теперь ему интересно, что будет дальше. Тебе нельзя напиваться в его компании. Никогда! В следующий раз я дам тебе упаковку этих пилюлек. Они просто чудо.
— Ты… Ты сказала Энрико, что все кончено?
— Да.
— Назвала причину?
— Сказала, что больше его не люблю.
— Но ты ведь его и не любила!
— Нет. Но он думал, что — да. Поэтому сегодня он ничего не мог есть. Уязвленное мужское тщеславие — ужасная вещь.
Она сидит, так близко, что мне хочется взять и обнять ее, поцеловать. Но я не отваживаюсь.
— Я не хочу больше лгать. Я уже не в том возрасте.
— Но ты ведь обманываешь своего мужа! Постоянно!
— За его счет я живу. Он кормит меня и Эвелин. Мне приходится обманывать его.
Ничего себе беседа! Я начинаю смеяться. От шампанского? Или от страха?
— Забавно, правда? Знаешь, почему я сказала Энрико, что у нас с ним все кончено? По правде?
— Почему?
— Потому что ты мне так нравишься.
Я молчу.
— Я немного сумасшедшая — ты же знаешь. Сейчас… сейчас я схожу с ума по тебе. Я хочу тебя.
Я молчу.
— Так говорят только шлюхи, правда? А я и есть шлюха. Ну, как? У тебя не пропало желание? Ты меня еще хочешь?
— Я люблю тебя.
— Ах, прекрати! Я говорю не о любви. Я говорю о другом. Какое отношение это имеет к окаянной любви? — Она прищелкивает пальцами. — Любовь? Любовь — всего лишь слово! Мне нужна не любовь! Мне нужен ты! Мне нужно это! Понял?
Я киваю.
— Я вообще не могу любить. Так что с любовью ничего не получится. Не может получиться. Нельзя, чтобы получилось. Нам надо быть очень осторожными. Чтобы он, не дай Бог, чего-нибудь не заметил. Иначе он вышвырнет нас с Эвелин на улицу. И нам придется вернуться туда, откуда мы пришли. А там отнюдь не мед… — Ее голос осекается, она опускает голову. Я глажу ее холодные руки. — Мы будем очень осторожными, да?
— Да.
— У него никогда не должно быть ни малейшего доказательства. Пусть это будет моя забота. Он никогда ни в чем нас не уличит. Я его знаю. Он производит впечатление супермена, правда?
— Да.
