Петер Эстерхази - Harmonia cælestis

Мой отец регулярно, дисциплинированно, по собственной воле и к собственному удовольствию принимал перорально жидкость, получаемую в результате сбраживания свежевыжатого виноградного сока и содержащую в себе этиловый спирт, глицерин, органические кислоты, сахара (глюкозу и фруктозу), дубильные, красящие, экстрактивные, минеральные вещества (калий, железо), ферменты, энзимы, полезные витамины и проч. С таким же усердием он принимал в себя и другую жидкость, не содержащую сахара, зато содержащую не менее 40 % так называемого спирта и некоторое количество так называемых сивушных масел. Менее охотно он принимал (хотя и не одобрял!) тот же продукт промышленного изготовления с применением фруктовых эссенций. Синтетика, тьфу! Был также пенящийся напиток с хмелевым вкусом, для приготовления которого используется от 17 до 29 кг солода на гектолитр воды. Все это, попадая в желудок моего отца, всасывалось в кровь и, воздействуя на центральную нервную систему, снимало у старика напряжение, делало его рассеянным (олень? тюлень?), вызывало пошлые ассоциации (дырокол ассоциировался у него с фаллосом), ослабляло память (а тебя как звать, пизденыш?), обучаемость, рассудительность, не говоря уж о самокритике и самодисциплине. Через какое-то время он впадал в эйфорию, то есть беспричинно радостное, приподнятое настроение. Сильное возбуждение раскрепощало двигательные центры, что проявлялось в чрезмерно громких словоизлияниях, пении, желании побороться (понарошку, а то и всерьез), посостязаться (как называется столица Бразилии?). Все это сопровождалось расстройством речи, нетвердостью походки и удивительным раздвоением зрения при попытке совместить ключ с замочной скважиной. После фазы возбуждения дыхание моего отца замедлялось, он становился вялым, сонливым и наконец ложился. Захрапел, скотина, говорила мать (иногда: захрапел, скотина несчастная). Со временем, как у собаки Павлова, которая выделяла слюну, причем совершенно непроизвольно, спонтанно, не при виде еды, а услышав звонок, у моего отца выработался условный рефлекс, возник своего рода мостик между алкоголем и опьянением, на который мой папочка вступал совершенно непроизвольно (см. слюноотделение). Постепенно менялась также пропорция между дозой, необходимой для облегчения, и дозой для достижения опьянения. Поначалу пропорция эта была одна к шести кружкам, затем 3:5, потом 4:4 и наконец 5:3, то есть опьянение со всеми его сопутствующими обстоятельствами (ключ, замочная скважина) уже наступало, а облегчения все еще не было. Разумеется, мой отец о существовании этого мостика не догадывался, точно так же как и о злосчастной собаке Павлова, и по этой причине он, как и все мы, презирал себя. Он думал, что все зависит от силы воли, и решил испытать ее, но потерпел поражение. Однако жить в постоянном презрении невозможно, и началась игра в прятки — он прятал зелье в платяном шкафу, под матрасом, в сливном бачке, в бутылочке из-под уксуса, в термосе А когда уровень алкоголя в крови снижался, то наступали потливость, тревога, гиперчувствительность (не только еврейское качество!), слабость, понос, бессонница, сильная дрожь (тремор) и куча всяких психомоторных проблем. Галлюцинации чаще всего представляли собой видения разного рода прозрачных подвижных объектов — мелких зверушек, классических мышек (как правило, альбиносов), насекомых, львов, кошек, проводов, веревок, фонтанов. Мой отец отдавал явное предпочтение мышам и после этого спал как убитый. «Сын мой, отец, возможно, и гений, но как человек — просто жалкий тип…» «Как часто я умоляла его, уймись, подумай, сколько на тебе обязанностей, хватит таскаться по кабакам. С таким именем, да имея четверых таких сыновей, нельзя так пятнать себя. Бедный отец, мне его бесконечно жаль. Но и себя тоже».

Сюжет разворачивается в нескольких временных пластах. Пласт первый: мой отец обычно говорил ребенку, что это он, ребенок, соблазнил его, что у него ничего и в мыслях не было, но ребенок настолько мил, что он не мог ничего поделать, однако если ребенок проболтается, то мать и бабуля — к которой ребенок испытывал особенную любовь — рассердятся на него, разгневаются, и не исключено, что подарят его цыганам, или, что еще более вероятно, если ребенок накапает на него, мой отец уйдет из дому, семья будет голодать и вынуждена будет продать дом. В такой ситуации ребенку не остается ничего, кроме самоубийства, но, к счастью, его вовремя вытаскивают из воды. План второй: ребенок испытывает серьезные сомнения, что у моего папочки достаточно сил, чтобы попросить прощения (и проч.), таким образом, весь груз моральных проблем придется тащить на себе ребенку. Ненавидеть мерзавца, мстить! кричит он, но мой отец к тому времени уже мертв. A-а, наверное, я опять его пожалела бы. Кусок дерьма. Пожалев такое дерьмо, ненавидеть его уже невозможно. Хер дубовый — дуб херовый, не один ли хер? Моя мать заняла сторону моего отца. В ее глазах ребенок был, в сущности, маленькой сучкой, которая если уж возбудила моего папочку, то могла бы и успокоить его. Моя мать была вне временных пластов.

Рассмотрев варианты, швейцарская Лига защиты детей (Kinderschutzbund) попыталась сформулировать критерии, по которым растлением считается, если 1) мой отец появляется обнаженным перед ребенком; 2) мой отец раздевается на глазах у ребенка, особенно если они одни, как мой перст (тем более средний); 3) мой отец в разговоре затрагивает тему своих гениталий; 4) мой отец подглядывает за ребенком, когда тот раздевается, моется, справляет естественную нужду; 5) целует ребенка взасос; 6) совершает манипуляции (ясно где); 7) мой отец уговаривает ребенка дотронуться до его (моего отца) причинного места; 8) мой отец мастурбирует на глазах у ребенка, или наоборот; 9) мой отец думает, что ребенку — моей младшей сестренке — пора уже научиться тому, что делает моя мать, хотя и не так и не столь часто, как того вправе ожидать от нее глава семейства, поэтому наступил черед моей младшей сестры, отчего моей матери вовсе не обязательно вести себя подобно глупой ревнивой гусыне, и он пригибает головку сестренки к своей ширинке, та пытается вырваться, но не может (не тут-то было), а потом ее долго рвет, вызорачивет наизнанку (Du bist doch mein Vater![63]), у нее поднимается температура, и на следующий день она не идет в школу, где на уроке Закона Божьего ее одноклассники знакомятся с житием св. Фомы Аквинского, а по математике проходят аксиомы Евклида; 10) мой отец проникает во влагалище и/или прямую кишку (ребенка) с применением пальцев, полового члена или инородного предмета; и, наконец, 11) если он только потирает ими те же места. Как все люди, помыслы и дела которых зиждутся на моральных принципах (христианская Венгрия), мой отец — совесть которого из 280 тысяч ежегодных прелюбодеяний (из них 20 тысяч с несовершеннолетними) обременяют всего 75 процентов случаев, ибо все остальное — не в счет: это братья и сестры, дядя, тетушка (!), друзья родителей и прочие (например, один исследователь истории Королевского Общества) — согласен с критериями Лиги по пунктам с 5-го по 11-й, но с первыми четырьмя не согласен категорически и считает, что они притянуты за уши. Они что, хотят нас вернуть во времена пуританства? Неужто моя жена должна падать в обморок, если ее ребенок, мой сын, случайно застанет ее в неглиже? Это слишком, подводит итог мой отец.

Мой отец упорно молчит. И только дрожит. Говорить он боится. На то, что с ним приключилась беда, указывают немые признаки, которые мы, к сожалению, не всегда замечаем. На униженность и позор моего отца может указывать многое. Например, навязчивое мытье. Мой отец, постоянно чувствуя себя грязным, беспрерывно моется, принимает душ и ванны. Кроме того, он одевается в старинные одежды (широкие бриджи), скрывающие его женственные округлости. Избегает контактов с людьми и впадает в панику, сталкиваясь с представительницами противоположного пола. Отказывается раздеваться перед уроком гимнастики. Писается по ночам. Ворует (мой отец). Шатается неизвестно где. Угрожает покончить с собой. Страх, позор убивают слово. А внимание дарит надежду. Растерзанные ягодицы, разумеется, тема особая. Хотя ляжки у моего отца крепкие, как дубы, от них веет ужасом.

Любимый деликатес моего отца — китовый язык. Он любит его даже больше, чем говяжий рубец. Поэтому он и его друзья поступают так: окружают кита и щиплют его до тех пор, пока тот от боли не вскинется, не разинет пасть: ааааа! Тут-то они и вырывают у него язык. Когда это удается, отец радуется, буквально трепещет от счастья. Единственное, о чем он искренне сожалеет, это то, что кит может умереть (а киты от этого умирают). Но ведь он этого не хотел! Сердце его просто разрывалось на части! Кстати, он и его друзья любят еще молодых тюленят. Они ловят их пачками — зрелище не для слабонервных, потому что тюленьи детеныши умеют плакать — и, что интересно, начинают кидаться ими в воде, как ватерполисты, отчего кровь тюленят закипает, и они делаются от этого вкуснее. Мой отец умеет красиво жить. Но однажды — уже после Рождества Христова — они наловили слишком много молодых тюленят и одного не съели, он никому не был нужен, наелись все до отвала. (Мой отец был гурманом и обжорой в одном лице.) И тогда мой отец, нежно похлопывая малыша, повел его к берегу, где осталась его мамаша, которая буквально затрепетала от счастья. Она ожидала чего угодно, но только не этого.