Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2
Через минуту в автобус поднялся Воздвиженский.
— Честное слово, я сарделек пока еще не ел, — глупо улыбаясь, объяснил он цель визита, подходя к ней.
Елена вдруг до обморока испугалась зависшей в воздухе пошлятины и, скороговоркой, пожаловавшись Воздвиженскому, что у него в плэйере кончились батарейки — таким тоном, как будто это прекраснейше объясняло абсолютную невозможность для нее находиться больше в автобусе — тут же пронырнула под его положенной на спинку переднего кресла рукой, и пулей выскочила из автобуса.
И пошла одна шляться по хвойному склону над игрушечным хутором, за казавшимися кошмарной пародией густыми ветвями елей; и рассерженно жевала вяжущие на языке иголки.
«Очень хорошо — при людях я, значит, с ним целоваться не стесняюсь — а наедине — меня из автобуса вихрем выносит, и слова сказать ему не могу. Прекрасно. Мюнхенские извращения, — читала она сама себе нотации. — Всё это какой-то бред. Как можно вообще быть вместе с человеком, с которым стесняешься даже разговаривать один на один? Да с каким человеком вообще — мальчишка! Невнятный мальчишка! О чем я, вообще?… — снова поехала она уже по которому кругу бессильной многодневной попытки хоть что-то насчет Воздвиженского решить. — Завтра ведь уже в Москву… Какой ужас! Как я завтра войду в этот поезд — где все началось, где он вдруг появился из небытия — если меня из автобуса-то вышибает и стесняюсь ему в глаза посмотреть, когда никого кругом нет?…»
Назавтра она попросту проспала будильник. Организм забастовал — и уже отказывался вставать и опять идти наружу в молотьбу. Катарина, уверенная, что Елена уже давным-давно встала и готова ехать на вокзал, зашла за ней в спальню — и теперь сидела на краю перины, пытаясь ее добудиться, тряся ее за плечо.
Как-то совсем по-Маргински приговаривая при этом:
— Ум Готтс вуин!
Елена раскрыла глаза в полной уверенности, что она уже в Москве — да и вообще, вся эта заграничная мельтешня, вся эта драма с Воздвиженским, все эти муки из-за непрекращающейся, чудовищной, бесстыдно-материалистически-самоуверенной активности чужих людей в непосредственной к ней близости — показались ей просто дурным, пустым, суетливым сном — будто кто-то на бешеной скорости во сне провел перед ее взором все идиотские развлечения мира: сейчас она встанет… ох, нет, еще полчасика выспится — и побежит вместо школы в церковь, — и страшно удивилась, увидев прямо перед глазами Катарину: когда это Катарина, вместе с багажом всех своих птичек-морщинок на лбу, и треугольным шрамиком у взлетавшей правой брови, успела сюда, к ней, из дурацкого сна про Мюнхен, в Москву прискакать? И как это она его, этот сон, подсмотрела, и ему подыграла, в него встроилась?
Судорожно умываясь ледяной водой и пропустив воскрешающую обычно ванну, и даже не попрощавшись с так ни разу и не увиденными горлицами, ухукавшими сегодня за круглым окном как-то куце, по экстренно урезанным, для скорости, нотам, Елена со стоном обнаружила, что пенка для волос вылакана до последней капли — и, урезонить волосы, вставшие за время сна дыбом в стиле модного в Москве марамойского «начёса», катастрофически нечем. Распахнула зеркальный шкафчик, с разъеденной по нижнему краю ржавчиной амальгамой — Катаринин тайник для пахучих шампуней — и наскоро выбрала там бутылочку с идентичной надписью «Foam» — которая, на беглый взгляд Елены, должна была гарантировать тот же эффект. Нюхнула — не пахнет вроде ничем. Выдавила, немножко на пальцы, и зачесала назад волосы: вроде — то что надо. Выдавила еще, с пол-ладони — и прочесала пальцами всю прическу, пожамкала и уложила мокрыми волнами.
Мокрая голова еще противней, чем обычно, влезала в узкий хула-хуп футболки и джемпера. И резал шею сзади намокший воротник. Новенькие джинсы, которые Катарина после их прогулки по полю едва достиралась от глины, два раза досыпая отбеливателя — так сильно сели, что в них она едва поместилась. Сбежала вниз, схватила уложенную еще ночью и стоявшую у двери в прихожей спортивную сумку («Вот счастье-то, — подумала, — что даже полотенце туда ночью сунула: как чувствовала, что просплю»), перекинула на сумку провисевшую на крючке все эти две недели в прихожей московскую зимнюю куртку.
И побежала вместе с Катариной к станции. То и дело проверяя ладонью борозды волос — которые, к ее изумлению, всё никак не сохли.
Скомкано прощаясь у электрички, Елена на всякий случай, как бы между делом, переспросила:
— Да, слушай, Катарина, я там у тебя сегодня какое-то другое средство для волос попробовала. Тоже «Foam» называлось. В белом матовом флакончике. Это ничего?
Катарина хитро поджала губки и внушительно заиграла птичками на лбу:
— А ты меня спросить не могла? Это же пенка не для волос, а для ванны! Детская, без запаха только.
В Мюнхене, на вокзале, стоя уже в самом начале перрона рядом со своим поездом, Елена вновь смотрела на светящиеся лавочки и киоски с бубликами — и на выкреста-голубя, деловито разгуливающего у ее ног, который, казалось, был перевязан темно-фиолетовым бантом по сизым крыльям крест-накрест так туго — что Елена даже удивилась, когда он легко распахнул оперенье, снялся с перрона и, подобрав чистенькие розовые шасси, взмыл в залитые светом горние полости, довольно уродливого, впрочем, угловатого вокзала. Из ближайшего вокзального кафе оскорбительно несло жареным беконом.
— Прощай, мой город Монахен, — с грустью выдохнула она, отворачиваясь, и идя вдоль по перрону к вагону — в эту секунду четко поняв, что даже если приедет еще когда-нибудь в Мюнхен, то все равно никогда уже не сможет высечь того самого первого, сказочного, заграничного ощущения из этих вот неказистых, угловатых, на глазах теряющих очарование (так что она старалась уже как можно быстрее, не оглядываясь, идти по таящему фантому перрона) вокзальных стен, и не в силах будет воскресить того чуда, той волшебной фотографии, которая жива была теперь только в ней.
Дьюрька любезничал с провожавшим их Кеексом: опрометчиво доверил ему свой квиточек на отпечатанные фотографии, которые так и не успел заскочить забрать перед отъездом — из «Кодака» позади Мариен-платц, — жадно перезарядив фотоаппарат новой пленкой.
— Хэрр Кеекс! Спасибо вам еще раз огромное! — не скупился на благодарности Дьюрька, стараясь стимулировать раззябу-учителя. — Так здорово, что вы пришлете мне потом в Москву фотографии!
— Ни за что! Ни за что! — честно признавался, утвердительно при этом кивая, бородатый, такого русского покроя, Хэрр Кеекс.
— Вау! Ленка! Ну вот это причесон! Эффект мокрых волос! Вау-вау! Уважаю! — завистливо встревожился Чернецов, встретив Елену в тамбуре, и щупая всё еще влажные ее волосы. Схватился за ее сумку — и галантно, как панкуха панкухе, помог втащить в купе (шестиместное, не такое уж и уютное, с малиновыми, раскатывающимися и закатывающими, креслами — коловшими ладонь ворсинками обивки, когда Елена прижала руку к сидению) — и засунул ее багаж на полку.
— И вообще. Хрю. Ну вы, ребята, даете! — с восторгом продолжал отвешивать комплименты Чернецов, подбирая все зависшие в воздухе усики и хлястики от сумок и утрамбовывая их наверх. — Я имею в виду — ну, этаааа-а! С Воздвиженским! Уважаю! Хрюй! — пояснил он свою мысль, повернувшись уже лицом к Елене и яростно ковырнув левое ноздревое отверстие зеленоватой худой костяшкой правого согнутого указательного пальца. — А от моей Анки Палки разве какой романтики дождешься!
Чернецов с размаху хлопнулся напротив Елены, сдрябал с себя, один об другой, не развязывая, грязно-белые рибоковские копытца, и залез с ногами в подозрительно защитного цвета носках на все три кресла, как на собственный диван.
Сидя у окна и отсутствующе глядя на синий спальный вагон, только что плавно вписавшийся в рамки вокзала на соседних путях, Елена думала, что, пожалуй, заграница, пока она не выезжала никуда из Москвы, подсознательно казалась ей, скорей, дивным местом, где все свободные люди верят в Бога и, пользуясь своей свободой, конечно же бегают каждый день к Богу в гости — в церковь, и где до сих пор живет и печет свои куличи Глафира, и где богомолица прабабка Матильда, наконец-то, в вечности, обрела эту свою польскую икону, имя которой безвозвратно утеряно в дырявой секулярной памяти родных, про которую, по какому-то недосказанному откровению, Матильда свято верила, что как только она к ней приложится — безбожная власть в России сразу рухнет под натиском Святого Духа.
«Прощай, мой город Монахен», — повторила Елена одними губами, прижавшись к стеклу лбом.
Ну, или — на худой конец, думала она, заграница, предчувствовалась ей, наверное, как место, где до сих пор играют вместе Джон и Пол (потешную музыку, которая, на фоне модных групп, кажется уже колыбельной), остроумно издеваясь над брюлликами и прочими бирюльками сытой публики — пожалуй, что ждала она, когда уезжала сюда из Москвы, чего-то такого.
