Глазами ребёнка. Антология русского рассказа второй половины ХХ века с пояснениями Олега Лекманова и Михаила Свердлова - Распутин Валентин Григорьевич
И тут я неожиданно заметил, что Лидия Михайловна и не старается вовсе у меня выигрывать. При замерах её пальцы горбились, не выстилаясь во всю длину, – там, где она якобы не могла дотянуться до монеты, я дотягивался без всякой натуги. Это меня обидело, и я поднялся.
– Нет, – заявил я, – так я не играю. Зачем вы мне подыгрываете? Это нечестно.
– Но я действительно не могу их достать, – стала отказываться она. – У меня пальцы какие-то деревянные.
– Можете.
– Хорошо, хорошо, я буду стараться.
Не знаю, как в математике, а в жизни самое лучшее доказательство – от противного. Когда на следующий день я увидел, что Лидия Михайловна, чтобы коснуться монеты, исподтишка подталкивает её к пальцу, я обомлел. Взглядывая на меня и почему-то не замечая, что я прекрасно вижу её чистой воды мошенничество, она как ни в чём не бывало продолжала двигать монету.
– Что вы делаете? – возмутился я.
– Я? А что я делаю?
– Зачем вы её подвинули?
– Да нет же, она тут и лежала, – самым бессовестным образом, с какой-то даже радостью отпёрлась Лидия Михайловна ничуть не хуже Вадика или Птахи.
Вот это да! Учительница называется! Я своими собственными глазами на расстоянии двадцати сантиметров видел, что она трогала монету, а она уверяет меня, что не трогала, да ещё и смеётся надо мной. За слепого, что ли, она меня принимает? За маленького? Французский язык преподает, называется. Я тут же напрочь забыл, что всего вчера Лидия Михайловна пыталась подыграть мне, и следил только за тем, чтобы она меня не обманула. Ну и ну! Лидия Михайловна называется.
В этот день мы занимались французским минут пятнадцать-двадцать, а затем и того меньше. У нас появился другой интерес. Лидия Михайловна заставляла меня прочесть отрывок, делала замечания, по замечаниям выслушивала ещё раз, и мы не мешкая переходили к игре. После двух небольших проигрышей я стал выигрывать. Я быстро приловчился к “замеряшкам”, разобрался во всех секретах, знал, как и куда бить, что делать в роли разыгрывающего, чтобы не подставить свою монету под замер.
И опять у меня появились деньги. Опять я бегал на базар и покупал молоко – теперь уже в мороженых кружках. Я осторожно срезал с кружка наплыв сливок, совал рассыпающиеся ледяные ломтики в рот и, ощущая во всём теле их сытую сладость, закрывал от удовольствия глаза. Затем переворачивал кружок вверх дном и долбил ножом сладковатый молочный отстой. Остаткам позволял растаять и выпивал их, заедая куском чёрного хлеба.
Ничего, жить можно было, а в скором будущем, как залечим раны войны, для всех обещали счастливое время.
Конечно, принимая деньги от Лидии Михайловны, я чувствовал себя неловко, но всякий раз успокаивался тем, что это честный выигрыш. Я никогда не напрашивался на игру, Лидия Михайловна предлагала её сама. Отказываться я не смел. Мне казалось, что игра доставляет ей удовольствие, она веселела, смеялась, тормошила меня.
Знать бы нам, чем это всё кончится…
…Стоя друг против друга на коленях, мы заспорили о счёте. Перед тем тоже, кажется, о чём-то спорили.
– Пойми ты, голова садовая, – наползая на меня и размахивая руками, доказывала Лидия Михайловна, – зачем мне тебя обманывать? Я веду счёт, а не ты, я лучше знаю. Я трижды подряд проиграла, а перед тем была “чика”.
– “Чика” не считово.
– Почему это не считово?
Мы кричали, перебивая друг друга, когда до нас донесся удивлённый, если не сказать поражённый, но твёрдый, звенящий голос:
– Лидия Михайловна!
Мы замерли. В дверях стоял Василий Андреевич.
– Лидия Михайловна, что с вами? Что здесь происходит?
Лидия Михайловна медленно, очень медленно поднялась с колен, раскрасневшаяся и взлохмаченная, и, пригладив волосы, сказала:
– Я, Василий Андреевич, надеялась, что вы постучите, прежде чем входить сюда.
– Я стучал. Мне никто не ответил. Что здесь происходит? – объясните, пожалуйста. Я имею право знать как директор.
– Играем в “пристенок”, – спокойно ответила Лидия Михайловна.
– Вы играете на деньги с этим?.. – Василий Андреевич ткнул в меня пальцем, и я со страху пополз за перегородку, чтобы укрыться в комнате. – Играете с учеником?! Я правильно вас понял?
– Правильно.
– Ну, знаете… – Директор задыхался, ему не хватало воздуха. – Я теряюсь сразу назвать ваш поступок. Это преступление. Растление. Совращение. И ещё, ещё… Я двадцать лет работаю в школе, видывал всякое, но такое…
И он воздел над головой руки.
Через три дня Лидия Михайловна уехала. Накануне она встретила меня после школы и проводила до дому.
– Поеду к себе на Кубань, – сказала она, прощаясь. – А ты учись спокойно, никто тебя за этот дурацкий случай не тронет. Тут виновата я. Учись, – она потрепала меня по голове и ушла.
И больше я её никогда не видел.
Среди зимы, уже после январских каникул, мне пришла на школу по почте посылка. Когда я открыл ее, достав опять топор из-под лестницы, – аккуратными, плотными рядами в ней лежали трубочки макарон. А внизу в толстой ватной обёртке я нашёл три красных яблока.
Раньше я видел яблоки только на картинках, но догадался, что это они.
___________☛ В названии и первом абзаце рассказа Валентина Распутина (1973) загаданы загадки и спрятаны ключи: не случайно же он начинается со слова “странно”. “Уроки французского” – не скрывается ли в этом словосочетании что-то большее, чем просто указание на сюжетную рамку? Какие уроки, помимо коррекции произношения, получил герой-рассказчик, голодный пятиклассник 1948 года? В разгадывании нуждается и вопрошающий зачин:
Странно: почему мы так же, как и перед родителями, всякий раз чувствуем свою вину перед учителями? И не за то вовсе, что было в школе, – нет, а за то, что сталось с нами после”. Где в распутинском сюжете искать эту вину, и в чём она?
Прежде чем перейти к выяснению смысла “уроков французского” и выявлению истоков вины главного героя, стоит спросить: а в каких условиях эти уроки были даны, каково состояние мира, в котором герой должен был их усвоить? Мало будет констатировать, что в рассказе речь идёт о трудных временах, когда крестьянским детям грозит голод, в деревне почти не ходят деньги и только в райцентре есть возможность хоть как-то учиться. Ситуация ещё мрачнее: подростку, вброшенному в чуждую среду, кажется, неоткуда ждать помощи: приютившие его городские знакомые воруют у него же последний кусок, мальчишеские игры непременно должны обернуться насилием, принятые подростками правила – вероломством, а школьное начальство готово довершить боль и унижение моральной пыткой: “Что тебя побудило заниматься этим грязным делом?”
Общее чувство безнадёжности усиливается нагнетанием деталей. Нечто зловещее есть в пейзажном фоне: “чёрная крапива”, “с отвисшими ядовитыми гроздьями семян”, кучи мусора в старой свалке. Давление военизированной системы утрировано в портретной фокусировке; по линии гоголевского гротеска, здесь мундир отделяется от человека: “наглухо застёгнутый, оттопыривающийся тёмный френч двигается самостоятельно чуть поперёд директора”.
Знаки этого мира – по ту сторону этики. У сильного парня здесь “злые, прищуренные глаза” хищника, у слабого – “моргающие глазёнки” предателя; у честного – “старый, застиранный пиджачишко на обвислых плечах”, у бессовестного – “красивая толстая куртка с замком”. У нуждающегося в товарищеской поддержке здесь нет ни одного шанса, скорее, действует обратный порядок вещей: если двое бьют одного, то подмога придёт к бьющим (“Кто-то третий, маленький и злобный, пинал меня по ногам, потом они почти сплошь покрылись синяками”). Чему учит героя школьная среда? Народной справедливости: “Хлюзда на правду наведёт”? Нет, простым и ясным законам зла – зависти, подлости, враждебности к ближнему:
…никогда и никому ещё не прощалось, если в своём деле он вырывается вперёд <…> Не жди тогда пощады, не ищи заступничества, для других он выскочка, и больше всех ненавидит его тот, кто идёт за ним следом. Эту науку мне пришлось в ту осень постигнуть на собственной шкуре.
