Книжный на левом берегу Сены - Мейер Керри

— Мистер Джойс, моя жизнь здесь, в Париже. И в Нью-Йорке я жить не хочу.

— Но вы же всегда сможете вернуться.

— Но я вообще не хочу никуда уезжать.

— Даже чтобы спасти нашу книгу?

— Я вообще не считаю, что мой переезд в Америку спасет «Улисса» от козней мистера Рота. Зато он испортит мне жизнь, сделает меня несчастной, разлучит со всем, что я люблю, и всеми, кого я люблю.

— Мисс Бич, вам следовало бы знать, что меньше всего на свете я бы хотел сделать вас несчастной.

— Тогда будьте любезны не возвращаться больше к этой теме, — отчеканила Сильвия с нажимом, какого прежде не позволяла себе в общении с Джойсом. И вообще ни с кем. Она даже не поняла, откуда взялась ее категоричность, ее решительный тон, ясно и не допуская возражений говоривший: прекратите донимать меня, сию же минуту.

Джойса вспышка Сильвии тоже, надо полагать, ошарашила. Он бросил взгляд на карманные часы, промямлил:

— Меня заждалась миссис Джойс. — И, схватив в охапку пальто и ясеневую тросточку, поспешил на выход, а Сильвия смотрела ему вслед, и кровь болезненно стучала в ее ушах.

— Вы молодец, — раздался вдруг голос Мюсрин, а Сильвия от неожиданности охнула и приложила руку к груди.

— Боже, Мюсрин. Прости. Я и забыла, что в лавке кто-то есть.

— Я не хотела отвлекать вас и изо всех сил старалась не слушать, но… он просто извел вас, Сильвия. Так нельзя. Особенно когда вы столько для него сделали.

— Ты говоришь как Адриенна.

Мюсрин заулыбалась.

— Лучшего комплимента я давненько не получала.

Натянутость в отношениях с Джойсом после того случая не добавляла Сильвии сил сносить гнусности в письмах Рота и его поверенных, низводивших ее до уровня простой секретарши и, что еще гаже, без стеснения дававших ей женоненавистнические прозвища вроде «злобой мегеры». «Это лишний раз показывает, — писала Сильвия Холли и подруге Карлотте, вместе с которыми участвовала в свое время в суфражистском движении, — что, хотя законы и поменялись, в мозгах ничего не сдвинулось. Женщинам все еще предстоит пройти огромный путь».

Правда, в этом сражении иногда случались повороты, укреплявшие дух Сильвии. Так, Людвиг Льюисон[131], немец по происхождению, но американец по духу и воспитанию, писатель, наделенный ясным умом и благородным сердцем борца за справедливость, какое-то время назад влившийся в сообщество писателей-экспатриантов, которое Сильвия с недавних пор стала называть Братией, принес в «Шекспира и компанию» проект письма. «Мы выступаем против наглого воровства великого литературного произведения, романа “Улисс” Джеймса Джойса, — писал Льюисон, — присвоенного Сэмюэлом Ротом, точно это пиратская добыча, захваченная в открытом море…» Предполагалось, что послание подпишут как можно больше писателей и интеллектуалов и оно будет отправлено во все газеты Америки для публикации.

Слезы застилали глаза Сильвии, пока она промозглым дождливым осенним утром читала его у себя в лавке.

— Спасибо вам, — прошептала она Людвигу, а он только улыбнулся.

— Моя дорогая Сильвия, это мы все должны говорить вам спасибо. И не только говорить, но и доказывать слова поступками. Вот лишь малая толика моей благодарности вам за все, что вы сделали для нас, американских писателей в Париже.

Непривычное чувство охватило Сильвию. Перед ней стоял человек далеко не первого ряда среди их американской Братии, едва ей знакомый, но он был читателем ее библиотеки и покупателем ее лавки и хотел помочь ей подняться с земли и отряхнуться от пыли. Комок в горле едва позволял Сильвии говорить.

— Думаю, надо будет показать письмо Маклишу, чтобы он проверил правовое обоснование, — продолжал Льюисон, и она кивнула.

— Спасибо, — повторила она сдавленным голосом.

И он сейчас же отправился на поиски Арчибальда Маклиша, юриста, ставшего писателем. Вот так запросто. Сильвия настолько привыкла полагаться на одну только Адриенну, ее партнера во всех делах, да на Мюсрин, кому за это платила, что ей было внове и немного тревожно получить поддержку от кого-то еще. От человека, на которого она никогда не рассчитывала.

И все же она испытывала облегчение.

Письмо и подписи, что они собрали, точно лонгетка, помогли срастить трещину в отношениях Сильвии и Джойса. Он снова начал захаживал в «Шекспира и компанию» почти с таким же ребяческим воодушевлением, каким горел в 1922 году, когда что ни день появлялись новые рецензии на «Улисса» и они с Сильвией зачитывали их вслух, словно теннисными мячиками перебрасываясь именами рецензентов и особенно удачными фразами.

— Неужели? — восклицал он. — Мистер Уэллс поставил подпись в поддержку моей книги?

— Вашей книги, а также свободы мысли и книгоиздательства, — отвечала Сильвия, и Джойс за это поднимал воображаемый бокал.

Все, буквально все подписали письмо. Вся Братия, а еще Сомерсет Моэм, и английский романист Э. М. Форстер, и многоуважаемый физик Альберт Эйнштейн, и итальянский драматург Луиджи Пиранделло. И даже Джордж Бернард Шоу.

Глава 20

Всего через месяц после пятилетия «Улисса» и сорокапятилетия Джойса, 14 марта 1927 года, Сильвии исполнилось сорок. Она не планировала отмечать свой день рождения, но у ее друзей были другие планы. Началось с того, что утром Адриенна подала ей в постель кофе и ее любимый tarte aux prunes[132], потом в лавку заглянул Боб с блоком сигарет ее любимой марки, и они тут же вместе выкурили по парочке, облокотившись на подоконник у открытого окна, а позднее еще по-зимнему робкое солнышко согревало их лица, руки и накинутые пальто, пока они обсуждали отдаление между Бобом и Байхер и их возможный развод. Людвиг преподнес Сильвии редкое издание стихотворения Уитмена «Песнь о себе», а Жюли, Мишель и Амели принесли фунт оленины и торт, покрытый красной, синей и белой глазурью. «Это цвета наших национальных флагов», — с гордостью объявила Жюли. Мишелю, судя по его недавним визитам в лавку, в последнее время полегчало, и его непринужденная улыбка стала для Сильвии отдельным подарком.

Джойс явился с букетом из сорока роз разных оттенков, от розового до алого, и объявил, что Мюсрин не против приглядеть за лавкой, пока он сводит Сильвию с Адриенной пообедать в «Ритц». Ближе к вечеру, когда Сильвия боролась с дремой, одолевавшей ее после роскошного полдневного пиршества, пришли Эрнест и элегантная Полина Пфайфер, на которой он, похоже, собирался жениться, не дождавшись, пока высохнут чернила на свидетельстве о разводе с Хэдли. Эрнест принес билеты на призовой боксерский бой. И потому день рождения Сильвии завершался под пиво со сдобными брецелями по-баварски, одобрительные вопли болельщиков и их же неодобрительное улюлюканье. По дороге домой Сильвия с Адриенной завернули в магазин мороженого и насладились рожками, наполненными шоколадным, лимонным и ванильным совершенством.

— Мне нравится Полина, — уже дома заметила Адриенна, — хотя я скучаю по Хэдли.

— Да, — согласилась Сильвия, — я чувствую то же. И…

— И?

Сильвия стояла у окна их квартиры, глядя через улицу на закрытые ставни своей лавки, словно утомленной праздничной суетой дня с друзьями и книгами, и подыскивала слова для владевшего ею чувства.

— Ну, просто развод Эрнеста и его новая женитьба… Это не имеет к нам никакого отношения и все же выглядит как знак, как предвестие, что ли. Многое изменилось у нас в Одеонии в сравнении с тем, как было восемь лет назад, верно?

— Понимаю, что ты имеешь в виду, — откликнулась Адриенна. — Многие перемены мне по душе. Сюда переехали множество американцев, благодаря им и сам город, и наши жизни стали ярче, и постоянный обмен идеями между ними и нашими французскими друзьями достоин всяческого восхищения. Но…