Юлия Вертела - Интенсивная терапия
Август девяносто первого...
А через месяц с небольшим после свершившихся печальных событий телефон в коммунальном коридоре трезвонил не умолкая.
Адвокатша с горячностью восклицала:
– Лебединое озеро... ты видела? Теперь нам отсюда будет не выехать! Господи, кто бы мог подумать?.. Заметь, ни одного умного лица, ни одного искреннего слова!.. Просто шайка бандитов! Да, да! Бежать куда угодно!
20 августа предприятие, где работали Хламовы, забастовало, и алкоголики с чистой совестью предались любимому досугу за закрытыми дверями. Вертепные почти не отходили от телевизора в ожидании, чья возьмет. Филолог составлял открытое письмо от лица интеллигенции. Дашка в качестве добровольца расклеивала по городу листовки с обращением Ленсовета. Сашка участвовал сначала в возведении баррикад у Мариинского дворца, потом в оцеплении. Ночью у костра среди прочей пестрой публики рядом с ним оказались кришнаиты с бубнами и «Сибирские танки». «Харе Кришна» сливалось с напевами про Ильича в единую мантру во спасение. Еще не Петербург, но уже не Ленинград готовился к обороне...
Нил просматривал в метро специальный выпуск «Невского времени», купленный у спекулянтов за шестьдесят копеек.
Поезд отходил от станции, облицованной гранитом ветчинного цвета, когда преподаватель выхватил взглядом знакомую парочку лиц: Ирина и Анатолий Петрович разговаривали в опустевшем холле. Мысли понеслись с оглушительной скоростью, как огни подземного тоннеля. «Просто наваждение какое-то», – убеждал себя Нил.
И все же он вышел на следующей остановке и сел обратно, в сторону «Московских ворот». Выскочив из вагона, Нил увидел, как Ирина и анестезиолог прощаются. Он безотчетно двинулся за Катиной свекровью. Не упуская ее из виду, он старался держаться незамеченным в толпе пассажиров. Дурная роль в плохом детективе его никогда не прельщала. Все случилось само собой.
Ирина, поеживаясь, шла по сумеречным улицам, и Нил, как сомнамбула, следовал за ней. Будто яркая вспышка высветила события этого лета, и они последовательно выстроились в логическую цепь. Он больше не гадал – теперь он знал наверняка. Случайная встреча в метро, сама по себе ничего не значившая, дала его мозгу ключ к разгадке.
Нил следил из-за лифта, как Ирина открывает ключом замки. Спокойный до оцепенения, он резко шагнул следом за ней в квартиру и сразу захлопнул дверь. Получилось ловко, как в кино.
– Кто вы? – Женщина испуганно обернулась. – Что вам надо?
– Вы меня не узнаете? – Нилу противен был собственный неестественный голос.
– Да, да... сосед Кати, – протянула она недоуменно, ожидая разъяснений.
– Я шел за вами... Я видел вас у «Московских ворот».
– Маньяк, что ли? – усмехнулась Ирина, высокомерно подняв брови.
– Вы убили Машу? – выпалил Нил.
– О, теперь вижу, что не маньяк, я ошиблась, вы – сумасшедший... – Она устало скинула с плеч платок и пошла в комнату, будто забыв о нем.
Опьяненный собственным прозрением, мужчина шагнул за ней. Первое, что бросилось ему в глаза – сидящая в кресле обезьяна, изрядно потрепанная, в жилетке и брюках. «Педрик, тьфу ты, нет... Людвиг». – Он пытался вспомнить имя этой дряни. Людвиг несомненно был персонажем из дурного сна.
– Зачем?.. – спросил Нил едва слышно.
Он мысленно представил на одной чаше весов цветущее тело Ирины, на другой изможденное, почти невесомое Машино тельце. Сколько их таких, уверенных в себе, ходит по земле, попирая чужие жизни, возможно, немощные и убогие. Забвение – это ли лучшая месть и лучшее прощение?! Нил повернулся и пошел к двери.
За его спиной раздались всхлипывания, лицо Ирины исказилось, губы тряслись.
– Я должна была спасти сына, – она повторяла это скорее для себя, чем для него, – я должна была, должна...
– А вы уверены, что он в этом нуждался? – обернулся Нил. – Отец должен спасти Россию, мать – сына, ну прямо семья спасателей, у вас это что, наследственное? И где же теперь спасенный?
Лицо Ирины просветлело:
– Илюша выехал на той неделе за границу. Боже мой, как вовремя!.. – Она истерично расхохоталась. – Вам не понять унизительность положения Ильи в институте и как тяжело он это переживал. Я уже не говорю о квартире на Невском. – Ирина передернулась всем телом, вспоминая, как Хламовы хлебали из бидончиков столовское пойло. – А вы? Зачем вам-то лезть в чужую жизнь? Впрочем, я не так глупа, обо всем догадалась... Как вы жалки оба...
– Зачем вы убили ребенка? – Нил не хотел ее казнить и даже не хотел винить, просто вырвалось.
– Я не убивала! – Ирина забилась в глубь дивана. – Девочка уснула, для нее это стало избавлением от кошмара жизни. Ничтожества вроде вас будут рыдать над страданием, умиляться им, но ничего не сделают, чтобы избавить от него. Если б Маша была сознательным человеком, то молила бы об избавлении, можете не сомневаться.
– И вы решили ей помочь из благих намерений?
– Да, да, да и еще раз да! Ее смерть не более значима, чем смерть котенка, утопленного в ведре, убитой на бойне коровы или подстреленной на охоте дичи. Хотя этих зверей жальче, они могли бы получать удовольствие от жизни, произвести на свет потомство, она – никогда. Только страдание, поймите, одно страдание, и больше ничего ей не было доступно.
– Но она же человек!.. – проскрипел зубами Нил. Он ненавидел себя за то, что отчасти Ирина повторяла его мысли, самые отвратительные из них.
– Что такое человек?! – вскричала она. – Ну скажите мне! Разложите по пунктам, и вы убедитесь, что у Маши и половины из них не наберется. – К Ирине вернулся привычный властный голос и безапелляционная манера говорить. – Слепите глиняный горшок с руками, ногами и головой, назовите его человеком, и я разобью его! Разобью! Потому что мало существовать, надо еще и осознавать свое существование. А что Машенька? Набор больных клеток, воспаленный мозг, и никакого будущего. Ведь отключают же от аппарата искусственного дыхания людей, находящихся в коме?
– Значит, гуманизм...
– Да, если хотите, гуманизм... – Ирина развела руками: мол, чего же проще. – А вы бы стояли над несчастными и проливали слезы.
– И все равно это убийство, в какие бы оправдания его ни облачали.
– А я и не думала оправдываться. Убийство во благо не требует оправданий. Я сделала лучше всем, кроме себя самой. А если вы хотите обвинить меня – пожалуйста, кричите об этом на каждом повороте, кто вам поверит? – Ирина трясла бумажками как безумная. – Вот приговор генетиков, вот заключение патологоанатома и профессора, сделавшего операцию. Все признают, что ее недуг был смертельным. Или они тоже, по-вашему, виноваты?! Поймите, их брак был обречен, все дети рождались бы такие, как Маша, одним словом – генетическая несовместимость. И кому, как не Илюше, было об этом знать? Но он из пустого благородства тянул эту похоронную повозку, и кто-то должен был подложить камень под колесо! Такие хлюпики, как вы, на это неспособны. Вы смешны, как и Катя. Возможно, вы не поверите, – голос Ирины дрогнул, – но я любила ее и любила внучку. Никто не знает, какой ценой дался Иуде его поцелуй, никто не знает и моей души... Я вас не боюсь, я боюсь только себя. Уходите! – Лицо Ирины превратилось в маску.
Нил желал только одного – навсегда забыть эту женщину, судорожно вцепившуюся в обезьяну с человеческим лицом.
Осень
Жизнь Нила не сошла с рельсов, но и не желала двигаться в привычной колее. Звонки Жоры будили смутное желание переменить маршруты, выйти из подвешенного состояния.
– Ну что, дружище, надумал? Я взял помещение в аренду. Мне нужны свои, надежные люди. Бросай ты это болото на кафедре! Вот увидишь, у нас все получится!
Перед тем как решиться на что-то важное, всегда надо немного притормозить, подумать, возможно, уехать куда-то...
Зеленые гусеницы электричек расползались от перронов Финляндского вокзала. Нил обожал вокзалы, потому что всегда хотел куда-то ехать. В детстве – на Северный полюс, студентом – в Африку, а сейчас – в какой-нибудь захолустный городишко с деревянными домами и сонными курами. Но все складывалось как в стишке про Рассеянного с улицы Бассейной: «А с платформы говорят: „Это город Ленинград“». Неведомые силы приковали его к этому исторически-болотистому месту, независимо от того, в какой конец света отправлялись поезда. И только пригородная электричка иногда подхватывала его, унося в сторону Приозерска.
Лето девяносто первого было на исходе, а он так и не почувствовал его в городе. В Питере оно определялось только температурой воздуха и количеством ларьков с мороженым, здесь – все иначе... Недалеко от погранзоны молодой человек спрыгнул с электрички и углубился в лес, сшибая случайно встреченные сыроежки.
Лето уже розовело у самой верхушки иван-чая, а значит, за поворотом – осень. Как болезнь, некоторое время она ведет тайное разрушение, почти не давая о себе знать, пока наконец не прорвется наружу во всей своей лихорадочной красоте. Но его не обмануть. Нил знал, что она здесь задолго до появления желтых листьев и обложных дождей. Осень дышала ему прямо в сердце, и он грустил о том, что непоправимо.
