Эдуард Тополь - Кремлевская жена
– Я должна подумать, – вырвалось у меня.
– О чем?! – Белоконь взял меня за руку. – О чем тут думать, Аня?! У нас нет времени! Нам нужно знать, что готовит Курков.
Я посмотрела на его руку, лежащую поверх моей, и тут внутри меня как передернуло: да это же опять Киевский вокзал! Я-то, дура, почти купилась, а оказывается, это все ради постели – вся эта лекция! Если я выдам ему затею Куркова, он передаст это куда надо через Захарова и Притульского, а сам увезет меня на Фрунзенскую в пустую квартиру и получит наконец то, о чем возмечтал со вчерашнего дня! Вот его игра! Ах ты, козел!
Я медленно, но решительно вызволила свою руку из-под его ладони и подняла на него холодные глаза:
– Извините, но я про это вообще ничего не знаю.
– Ах, даже так!.. – Он нервно замял сигарету в пепельнице. – Что ж… видит Бог, Аня, у меня больше нет времени, но я… Я хотел для вас лучшего. Может быть, я вчера был не прав, но теперь… – Он вдруг показал мне глазами на телефон, и я поняла его: нас слушают. Впрочем, в этом не было ничего необычного. Очень часто, когда вы ведете допрос, ваш начальник все слышит в своем кабинете, оценивает со стороны и звонит вам прямо в ходе допроса, и дает советы, как повернуть дело, какие еще задавать вопросы.
Но кто же слушает нас сейчас? Захаров и Притульский? Или кто-то совсем иной? Или этот Белоконь просто берет меня на понт по третьему и четвертому приемам дознания: создание напряжения со стремлением «поговорить по душам»?
– Решайте, Аня! Решайте сейчас! Я прошу вас!..
– Курков просто хотел со мной познакомиться. Не более того.
– Да? Что ж… – сказал он, криво усмехаясь – он мне, конечно, не поверил. – Тогда… пеняйте на себя… Пошли, нас ждут!
«Ладно пугать!» – подумала я, вставая со стула, хотя в его интонации и в нервном подрагивании его локтя было что-то ненаигранное и даже – жалкое. Но даже когда мы выходили из кабинета, я, идиотка, все еще торжествовала победу. Ах, почему именно тогда, когда человек начинает восхищаться собой, жизнь тут же сочиняет для него какую-нибудь гадость?
– А куда мы идем? – спросила я в коридоре, уже совсем наглея.
– Куда? – Белоконь подошел к двери и, снова загородив собой секретный ящик-замок, набрал на нем какой-то шифр. Потом повернулся ко мне, и я поразилась, как он изменился. Только что в кабинете он был почти таким же униженно-просящим, как вчера на Киевском вокзале. А теперь передо мной снова стоял высокий, красивый, самоуверенный и саркастически-насмешливый капитан Белоконь – такой, каким я впервые увидела его в МУРе. Он сказал с улыбкой: – О! Мы не идем, а едем. К полковнику Котову. Как вы просили.
31
21.45
Это оказалось враньем. Простой уловкой, чтобы я не заорала при выходе из «Матросской тишины», а послушно села в машину между Захаровым и Притульским. Они даже наручники мне не надели. И так, словно одна сплоченная милицейская бригада, мы промчались через центр вечерней Москвы, и, только когда миновали по Садовому кольцу поворот на Петровку, я удивилась и обеспокоенно завертела головой.
– Не волнуйтесь, – сказал Белоконь, ведя машину. – Котов ждет нас в другом месте.
И я опять поверила, идиотка! Поверила, потому что все в моей голове теперь перемешалось и концы не сходились с концами. Если Котов с ними, то почему они телятся со мной, почему повезли сначала в «Матросскую тишину», а не сразу к Котову на допрос? И о чем я теперь пожалею? А может, и вправду Белоконь хотел мне помочь? Ведь вон как он нервничал перед выходом из кабинета! Может, он действительно втюрился в меня…
Мы свернули на Кутузовский проспект. Пожалуй, это самая освещенная часть Москвы – здесь в роскошных, еще сталинской архитектуры домах живет наша правительственно-дипломатическая знать, и еще не так давно здесь же жили Брежнев, Андропов, Черненко, Щелоков. Поэтому в годы моего студенчества мы, я помню, если попадали в этот район, первым делом покупали здесь хлеб. Хлеб и булки были здесь удивительно вкусными, куда вкусней, чем в любом другом месте Москвы. Это потому, что в здешние магазины поставляли хлебобулочные изделия только так называемой «первой выпечки». То есть когда в магазинах остается нераспроданный и уже зачерствевший хлеб, его отправляют обратно в пекарни, там сушат, растирают, добавляют еще муки и выпекают хлеб для общего пользования – это «нормальная» практика. Поэтому хлеб в широкой продаже всегда какой-то недопеченный или, наоборот, сухой, с комками. Но здесь, на Кутузовском, такого хлеба «второй» или «третьей» выпечки никогда не было! Только свежайший, из настоящей муки! Конечно, и мясо здесь тоже было получше, и другие продукты, но у нас, студентов, стипендии хватало только на хлеб, пельмени и кефир…
Мы промчались мимо кинотеатра «Призыв», где толпа стояла на последний сеанс «Маленькой Веры», мимо ярких окон какого-то кооперативного кафе, в котором мужчины танцевали вокруг плывущей лебедем невесты в свадебном платье, мимо панков, столпившихся на площади перед Панорамой Бородинской битвы…
Все выглядело мирно, по-вечернему буднично. И только меня увозили от этой мирной будничности неизвестно куда…
Неожиданно в машине заработало радио – я не заметила, когда Белоконь включил его.
«– По сообщению агентства Франс Пресс, вчера в столице Советской Эстонии состоялся трехсоттысячный митинг…»
Спутать этот голос было невозможно ни с каким другим, я сразу узнала мягкий выговор Би-би-си.
«– Основной темой выступлений видных эстонских писателей, художников и артистов была срочная необходимость обеспечения экономической, культурной и политической независимости Эстонии…»
– Так, и эти! Мало нам армян! – сказал сбоку от меня майор Захаров.
«– Лондонские газеты отмечают, что в минувшую пятницу на пленуме ЦК компартии Эстонии было одобрено объявление эстонского языка государственным и введение эстонского гражданства. Выступавшие коммунисты открыто говорили о необходимости резкого уменьшения экономической зависимости от Москвы…»
Капитан Притульский присвистнул, а Захаров выругался:
– А он там треплется по Сибири про гласность! Вот она, гласность!
– Тише, дайте послушать! – прервал их Белоконь.
– А что тут слушать? Войска туда надо вводить!
– Да там стоят уже, слава Богу! – усмехнулся Белоконь. – Толку-то!
«– Находящийся во Владивостоке председатель КГБ Виктор Чебриков провел совещание с партийными руководителями Дальнего Востока, а также с военачальниками и политработниками частей и подразделений Министерства обороны СССР и КГБ, – продолжало Би-би-си. – Западные советологи отмечают, что последнее время публичные выступления Лигачева и Чебрикова все больше конфронтируют с политикой и высказываниями Горячева…»
– Конфронтируют! Грамотеи! – сказал Притульский.
– Да подожди ты! – оборвал его Захаров.
«– Так, второго сентября в интервью, напечатанном в газете „Правда“, председатель КГБ Чебриков ясно дал понять, что, несмотря на улучшение советско-американских отношений, „холодная война“ продолжается. По его словам, постоянную угрозу советской системе представляет подрывная деятельность ЦРУ и других иностранных ведомств. Эти ведомства якобы финансируют создание в СССР подпольных, полулегальных и даже легальных групп, желающих свергнуть существующий строй…»
– Не «якобы», а так и есть! – воскликнул Захаров.
– Есть-то есть, только зачем высовываться… – сказал Притульский.
Тут, проскочив Триумфальные ворота и проспект Маршала Гречко, Белоконь свернул на Рублевское шоссе. Оно было совершенно пустым, если, конечно, не считать милицейских «стаканов» у каждого светофора. Рублевское шоссе – это зона кремлевских дач, которые скрыты за густой лесопосадкой и высокими заборами. Но ведь полковник Котов еще не относится к тому разряду номенклатуры, которая живет на этих дачах. Значит, меня везут к кому-то повыше. «Но к кому? – думала я. – Лигачева нет в Москве, Чебриков во Владивостоке. Неужели – Власов?!»
«– Нью-Йорк, – сказал лондонский диктор. – Нью-йоркская полиция принимает экстренные меры на случай возможного падения на город обломков советского спутника „Космос-1900“, вышедшего из-под контроля наземных служб управления…»
– Тьфу! – в сердцах сказал Белоконь. – Ну всюду у нас бардак! Даже в космосе!
«– Спутник, на борту которого находится ядерный реактор, – продолжал диктор, – был предназначен для сбора разведывательных данных. Несмотря на то что шансы падения радиоактивных обломков этого спутника на Нью-Йорк оцениваются как 1 к 5000, не меньше двенадцати различных учреждений города и штата охвачены сейчас программой подготовки на случай радиационной опасности…»
Захаров расхохотался:
– Ну, идиоты! Один шанс на пять тысяч, а они!..
